Рамсес II Великий. Судьба фараона

Мессадье Жеральд

— Я, Сети, повелитель Двух Земель милостью Амона, Ра, Птаха и вселенских сил, именую сегодня моего сына Па-Рамессу Усермаатра соправителем и принцем всей страны!

Пасар, за которым по пятам следовал писец с пшентом — двойной короной Двух Земель — на подносе, спустился с помоста и объявил:

— По воле царя, Па-Рамессу Усермаатра, ты коронован!

И он возложил пшентпринцу на голову. Подошел еще один писец и надел на шею царскому сыну украшенную эмалью золотую пектораль. Соправитель царя окинул взглядом зрителей, сидящих на помосте, потом тех,

кто находился прямо перед ним, и, наконец, посмотрел на отца.

— Поднимись и сядь справа от меня, соправитель Усермаатра, — сказал Сети.

Па-Рамессу взошел на помост и сел на третий трон. Оруженосцы надели на него перевязь, вручили копье и лук.

В возрасте пятнадцати лет он стал соправителем Страны Хора. Победил соперника.

Приблизился Верховный жрец Амона и воззвал к богам, прося принцу благословение.

По щекам Тиа и Именемипета текли слезы.

Глава 14

Альмы [26] и армии

26

Египетские танцовщицы. (Примеч. пер.)

Если бы человеческий ум зациклился на одной-единственной картинке из жизни обладателя этого ума, этот человек стремительно погряз бы в безумии. Но жизнь милосердна: заботы и радости, воспоминания давние и недавние, надежды и разочарования бесконечно сменяют друг друга, словно рыбки в зарослях водорослей в морских глубинах. Изменчивость — вот его защита…

На пиршестве, последовавшем за церемонией возведения на трон, Па-Рамессу выпил чашу вина, и то неполную, а после утолял свою жажду исключительно водой. Однако утром он проснулся в своей детской спальне (он решил, что переезжать в новые покои нет смысла, лучше дождаться, когда будет закончен его собственный дворец) с ощущением, что накануне выпил слишком много. Па-Рамессу еще не знал, что переживания подобны крепкому напитку и что их избыток туманит разум и сбивает человека с пути истинного. Пережитые им во время церемонии эмоции были необычно сильны: он познал божественный вкус царской власти. Став соправителем, он оказался в шаге от верховной власти.

Стоило Па-Рамессу поставить босые ноги на холодный пол, как глаза его затуманились и он застыл, пронзенный мыслью: а присутствовал ли на церемонии Птахмос? Бывший соперник исчез из поля зрения, но его образ намертво отпечатался в памяти Па-Рамессу. Подобно тени человека, которая остается на полу, тогда как сам человек уже давно ушел…

Однако следующие воспоминания оказались намного радостнее: счастливые лица Тиа и Тийи, когда придворный Пасар объявил о том, что царская чета дала свое согласие на их брак, потом выражение лица самого Пасара, получившего высокую должность визиря Севера. Улыбки на лицах Туи и Сети, когда Тиа подошел к ним и опустился на колени, чтобы поцеловать сандалию своего будущего тестя и руки своей будущей тещи, слезы в глазах наставника, когда он посмотрел на Па-Рамессу, лучащееся радостью лицо Именемипета…

Слуга принес поднос с завтраком, следом за ним появился Тиа.

— Можно войти?

— Добро пожаловать, мой новый брат, — ответил Па-Рамессу, жестом приглашая Тиа пройти в комнату. — Ты уже позавтракал? Нет? Тогда прикажи,

чтобы завтрак подали на террасу.

Погода стояла прохладная, и ветер проникал сквозь щели в навесах, прикрывающих террасы. Па-Рамессу и Тиа устроились на кушетках и стали попивать теплое молоко.

— Наивысшее счастье — получить награду за поручение, выполненное с усердием, — сказал Тиа неторопливо, серьезным тоном, будто высекая эти слова на камне. — Но войти в семью того, кому ты служишь, — это больше чем счастье, это — подарок богов.

— А по-моему, это в порядке вещей, — отозвался Па-Рамессу. — Ты на своем месте. А теперь скажи, Птахмос был вчера на церемонии?

— Я его не видел, светлейший принц.

— Мой божественный отец отправил его к наместнику Бухена. Я удивился, когда не увидел Птахмоса в его свите.

— Я наведу справки.

— Нет, погоди…

Па-Рамессу отправился к Именемипету, попросил того сходить в то крыло дворца, где расположились гости, и пригласить наместника к соправителю.

Через полчаса первый придворный объявил о том, что наместник, маленький тучный мужчина с приятным лицом, отзывавшийся на красивое имя Себахепри, «Звезда скарабея», явился. Для начала он рассыпался в цветистых благодарностях за оказанную ему честь и восславил Ра, чья милость щедро проливается на земли Хора. Па-Рамессу терпеливо выслушал славословия сановника и только потом задал волнующий его вопрос:

— Скажи мне, наместник, прибыл ли к тебе на службу по указанию моего божественного отца юноша по имени Птахмос?

— Да, светлейший принц.

Сладостное выражение внезапно слетело с его круглого лица. Маленькие глаза-бусинки превратились в щелочки.

— Ты не включил его в свою свиту?

— Он сам отказался ехать, светлейший принц.

— Отказался?

Сконфуженный номарх умолк.

— Говори прямо, тебе нечего бояться.

Себахепри подыскивал слова.

— Он сказал, что не может пренебречь своими обязанностями и потратить столько времени на всякий вздор.

Подобные речи могли вызвать гнев принца. Тиа и Именемипет были поражены услышанным. Себахепри с тревогой посмотрел на соправителя.

Но лицо Па-Рамессу оставалось спокойным, если не сказать безмятежным.

— Такая дерзость заслуживает кары, — осторожно произнес наместник, — но Птахмос прибыл к нам по приказу нашего божественного государя, да продлит Ра его дни, поэтому я не осмелился…

— Как объяснишь ты эту дерзость?

— Светлейший принц, я недостаточно учен, чтобы объяснить неблагопристойность, и не мне судить того, кто снискал покровительство нашего божественного государя. Писцы, да и я сам, давно решили закрыть глаза на причуды Птахмоса.

— О чем ты говоришь?

— Провинция Бухен не очень велика, поэтому сказанное одному часто становится известно всем. Все знают, что Птахмос заявил отцу своей наложницы, что он — воплощение единого бога Атона, которому поклонялся его дед. И что все коронации, совершаемые на этой земле, не смогут лишить его власти, которой он наделен, ибо она непреходяща.

За этими словами последовала долгая пауза.

— Светлейший принц позволил мне говорить прямо, и поэтому, смею надеяться, никто не обвинит меня в дерзости за эти слова. Я не раз говорил тем немногим, кто поддерживает с ним близкие отношения, что подобные речи могут быть истолкованы как оскорбление ныне правящего монарха.