Рамунчо
Шрифт:
Понемногу аромат дымящихся блюд и сладкого сидра выводит их из дремотного состояния, завязывается беседа, с губ срываются легкие, быстрые, звонкие слова с необычайно раскатистым «р». Они все более оживленно говорят на своем таинственном языке, происхождение которого так загадочно и который для других европейских народов звучит не менее чуждо, чем монгольский или санскрит. Они говорят о ночных приключениях на границе, об удивительных хитростях и новых способах провести карабинеров. Ичуа, их вожак, больше слушает, чем говорит. Его глубокий голос церковного певчего лишь изредка вливается в общую беседу. Аррошкоа, самый элегантный из всех, кажется немного чужим среди этих горских парней (его настоящее имя Жан Дечарри, но с незапамятных времен все старшие сыновья в их семье носят это прозвище). К контрабандистам
Наконец соизволил заговорить и Ичуа. Таинственно-доверительным тоном он рассказывает историю, происшедшую в пору его молодости на испанской территории, темной ночью, в ущелье Андарлаза. Два карабинера схватили его на повороте темной тропинки; ему удалось освободиться, потому что он сумел вытащить нож и наугад вонзить его в чью-то грудь: секундное сопротивление плоти, потом – крак! – лезвие внезапно вошло в тело, струя горячей крови потекла по его руке, человек упал, а он скрылся во мраке среди скал…
Голос, с невозмутимой безжалостностью произносящий эти слова, это тот же самый голос, что уже много лет звучит каждое воскресенье под гулкими сводами старинной церкви, благоговейно выпевая священные слова литургии.
– Уж если попался, то куда деваться? – добавляет рассказчик, испытующе всматриваясь в лица своих сотрапезников. – Уж если попался… Что значит жизнь одного человека в таких случаях? Я думаю, вы тоже не колебались бы ни минуты, если бы вас схватили… ведь так?..
– Ясное дело, – отвечает Аррошкоа, и в голосе его звучит какая-то детская бравада. – Ясное дело, нет… Подумаешь, жизнь какого-то карабинера!.. Что тут раздумывать!..
Добродушный Флорентино отворачивается, в глазах у него осуждение, по его лицу ясно видно, что он бы не решился, что он бы не убил.
– Ведь так? – снова повторяет Ичуа, на сей раз как-то странно глядя на Рамунчо. – Ты бы ведь тоже не колебался, правда?..
– Конечно, – покорно отвечает Рамунчо, – ну конечно, нет!..
Но, как и Флорентино, он отводит взгляд. Этот властный и холодный человек, полностью подчинивший его своей воле, внушает ему ужас. Все нежное и благородное, что есть в его душе, тревожно трепещет и бунтует. За столом устанавливается тишина, и Ичуа, чтобы сгладить впечатление, произведенное его рассказом, предлагает спеть.
Физическое ощущение блаженства после сытной еды и выпитого сидра, вкус послеобеденной сигареты быстро возвращают доверчивую радость этим ребяческим сердцам. А потом, ведь среди них находятся братья Ирагола, Маркос и Иоахим. Оба они родом из горной деревушки, расположенной над Мендиацпи, и славятся во всей округе своим импровизаторским даром. Они сочиняют прекрасные стихи на любую тему и тут же перекладывают их на музыку. Слушать их – истинное наслаждение.
– Представьте себе, – говорит Ичуа, – что ты, Маркос, – моряк, который хочет странствовать по морям и искать удачи в дальних странах; а ты, Иоахим, – пахарь, который любит свою деревню и не хочет покидать родные края. И вы будете по очереди в куплетах одинаковой длины рассказывать о радостях вашего ремесла на мотив… ну, скажем, на мотив Jru damacho. Давайте!
Братья сидят вполоборота друг к другу на дубовой скамье. Взоры их встречаются, они замирают в раздумье, и лишь легкий трепет век выдает напряженную работу мысли… Маркое, старший, начинает первым, и песня льется непрерывным потоком. Их гладко выбритые щеки, чеканные профили, властно выступающие над могучими шеями, застывшие в суровой неподвижности подбородки кажутся сошедшими со старинных римских монет.
20
Муэдзин (араб, муэззин, муаззин) – служитель мечети, в обязанности которого входит пять раз в день провозглашать с минарета призыв на молитву.
Наконец на двадцатой строфе Ичуа прерывает их, чтобы дать им отдохнуть, и приказывает принести еще сидра.
– Но как вы этому научились? – спрашивает Рамунчо. – Откуда к вам это пришло?
– О, – отвечает Маркое, – ты ведь знаешь, это у нас семейное. Отец и дед были импровизаторами, их любили слушать на деревенских праздниках. Отец моей матери тоже был знаменитым импровизатором в Лесаке. [21] А потом, мы упражняемся каждый день, когда гоним домой волов, доим коров, а зимой – когда сидим вечером у очага. Да, мы сочиняем каждый вечер… то брат придумает сюжет, то я… Нам обоим это очень нравится.
21
Лесака – селение в Испанских Пиренеях, близ французской границы.
Когда приходит очередь Флорентино, который знает только старинные горские песни, он высоким дискантом затягивает жалобу пряхи, ту самую, что Рамунчо пел вчера в осенних сумерках, возвращаясь домой. Перед взором Рамунчо снова возникает мрачное небо, насыщенные влагой тучи, телега, запряженная волами, медленно бредущими внизу по узкой печальной долине к одинокой ферме. И вдруг его снова охватывает необъяснимая тревожная тоска, та же, что и вчера. Тоска при мысли о том, что он всю жизнь должен будет провести здесь, в этой деревне, зажатой нависающими горами. Смутное, неясное желание чего-то иного; томление по неведомым далям. Глаза его утратили всякое выражение и пристально вглядываются внутрь его самого. На какое-то мгновение он ощущает себя изгнанником, хотя и не знает из какой страны; обделенным, хотя и не знает чем; бездонная печаль сжимает сердце, словно текущая в его жилах кровь чужестранца вдруг отделила его несокрушимой преградой от его товарищей.
Три часа дня. Замолкли последние звуки литургии. Сегодня службы больше не будет. Прихожане, как и утром, с благоговейной торжественностью выходят из церкви; плотные черные мантильи скрывают лица и фигуры девушек; мужчины все в шерстяных беретах, лица их гладко выбриты, а темные живые глаза еще подернуты дымкой воспоминаний о былых временах.
Скоро начнутся игры и танцы, лапта и фанданго. Такова незыблемая традиция.
Небо становится чуть более золотистым, чувствуется приближение вечера. Внезапно опустевшая, забытая церковь, еще полная ароматом ладана, погружается в тишину, лишь старинная позолота алтаря таинственно мерцает в полумраке. Тишина окутывает и смиренное пристанище мертвых; на сей раз люди миновали его, не задерживаясь, спеша вернуться к другим делам.
Со всех сторон, из самой деревни, из соседних деревушек, из прилепившихся к скалам домишек пастухов и контрабандистов, к площади для игры в лапту стекаются люди. Сотни совершенно одинаковых баскских беретов собрались здесь; все они знают толк в лапте, и ни один удар не оставит их равнодушными. Они обсуждают достоинства игроков, их шансы на победу и заключают крупные пари. Среди зрителей много девушек и молодых женщин. Элегантные, изысканные, грациозные, в модных платьях с тонко перетянутой талией, они совсем непохожи на крестьянок из других французских провинций. У одних на голове шелковый шарф, уложенный наподобие маленькой круглой шапочки, другие – с непокрытыми головами и модными прическами; но почти все хорошенькие, с восхитительными глазами и длинными вразлет бровями. Эта всегда торжественная, но в будние дни немного грустная площадь заполняется шумной веселой толпой.