Ранний снег
Шрифт:
– Хорошо. Остаетесь.
– А вы, товарищ, отправляйтесь, в штаб округа. В резерв.
– Следующий!
– Откомандировать.
– Я просил бы оставить, - это Коля Гурьянов.
– Гм. Оставить? Ну что ж. Испытаем. Ну так вот. Оставляем вас в батальоне. До первого замечания. Только первое нарушение дисциплины - пеняйте тогда на себя...
Многих Петряков уже знает в лицо, по фамилиям. Одним он незаметно подмигивает, другим вежливо улыбается, третьим хмурится. Иногда молчит, ничего не спрашивает, и глаза его становятся ледяными, мглистыми, как декабрьская ночь. Тогда капитан Державин начинает грызть ногти и ёрзать на табурете. В «междуцарствие», до прихода нового командира батальона, он людей принимал сам, единолично,
3
Сейчас мимо их стола - бесконечный людской поток. Всё, что всплыло на волнах гигантского отступления с Украины и Белоруссии, из Прибалтики и Смоленщины, все, что призвано, мобилизовано и пришло добровольно из тылов, вперемежку: хорошее и плохое, здоровое и гнильё, настоящее советское и подонки, отбросы. Все, что осело в маленьком городке и, по мнению капитана Державина, может оказаться полезным на фронте: медицинские сёстры, больничные и скороспелки военного времени, санитарные городские врачи, зубные протезисты, психиатры, акушерки, патронажные сёстры, студенты медвузов, аттестованные «зауряд-врачами», нечто вроде врачей третьего сорта, лаборантки из клиник, аптекарши, рентгенологи. Все они, безусловно, пригодились бы, будь это госпиталь, да ещё тыловой, с хорошим стационаром, оборудованный по последнему слову техники. А в тех жёстких условиях, в каких будет работать медсанбат на фронте, нужны лишь хирурги, и притом высшего класса. Нужны опытные медицинские сёстры. Нужен только тот, кто способен выдержать бессонные ночи, обходиться подолгу без еды и питья, кто может часами стоять в полутьме над операционным столом, по локти в крови; кто сможет сменить скальпель на автомат и отстреливаться, а если придётся - занимать круговую оборону; кто сумеет пройти пешком пятьдесят километров, а потом расчищать снег под палатки, рыть окопы и щели, и снова, без отдыха, стать к столу: ампутировать и перевязывать, рассекать рваные раны и выискивать в тончайшем переплетении нервных волокон засевшие там пули и зазубренные осколки.
Поэтому Петряков так безжалостен, тверд:
– Откомандировать.
– Па-азвольте, товарищ военврач третьего ранга! А с кем мы останемся? Зачем разбазаривать персонал?! Так можно и на мели остаться!
– Капитан Державин прыгающей рукой пытается пригладить серые взъерошенные усики, за один день побелевшие, словно их присыпали мелом.
– Не позволю!
– грохнул по столу кулаком Петряков. Уронил на бумаги зажжённую трубку, сдунул облако табачного пепла. Вскочил с табурета. Длинным пальцем покачал перед самым носом начальника штаба.
– Не позволю! И уж вы извините, это вы виноваты, что нам сейчас здесь приходится чистить авгиевы конюшни! Это ваша вина. Чего вы мне всё время тычете в глаза: батальон? Его ещё нет, батальона!.. У нас нет ещё самого главного, без чего мы вообще не имеем права называть себя батальоном! У нас ещё нет коллектива, понимаете? Коллектива! Вы когда-нибудь думали, что и вы, как коммунист, несёте ответственность за жизнь и здоровье многих сотен людей?! Эти ваши ошибки, они человеческих жизней стоят!
Петряков вдруг умолк, разъяренный. Упал щекой на кулак: а, да что ему толковать!.. Что он знает, Державин, о том разговоре, который был у него там, в полку, с Мотей и Митей, о лёгкой смерти и о лёгкой руке? Каждый человек на фронте, наверно, мечтает о лёгкой руке врача. И теперь от них - от Державина, от Гурьянова, от Петрякова - зависит, как много хороших людей останется в живых на земле, скольких они сумеют оградить от безвременной смерти.
Начальник штаба хрустнул бледными пальцами.
– Простите... Вы не поняли... Если я виноват... Я хотел бы... Я очень прошу...
Петряков осторожно, но твёрдо отодвинул его ребром ладони:
– Вы должны были это знать с самого начала, как здесь находитесь! Да! Знать! С первого дня!
– И вдруг опять закипел, сверкнул гневно глазами.
– А для
Петряков метался по комнате, прихрамывая; кидал в лицо начальнику штаба обидные, злые слова. А тот, покорно склонясь, сидел, слушал и только время от времени откидывал голову.
– Вам ясно?
– Ясно!
– А ясно, так исполняйте!
– Хорошо, откомандировать...
Петряков махнул рукой, замолчал. Какое тут «хорошо»!.. Разве это так просто: откомандировать?! Разве это выход из положения, когда посредине формирования батальона кого-то приходится отчислять, а кого-то искать поспешно взамен?! Таких вот вновь формирующихся стрелковых дивизий сейчас, наверное, сотни по стране, и всем нужен комбат для медико-санитарного батальона, всем нужен хороший ведущий хирург и молодые, здоровые, ничего не боящиеся, опытные сёстры. Всем нужен сплочённый, сдружившийся коллектив, готовый к любым испытаниям.
Петряков с горечью усмехнулся. Он один из них троих знал, что такое война. Подготовишь, сколотишь крепкий коллектив, соберешь самых сильных и смелых, самых здоровых, цвет страны, плоть от плоти её, кровь от крови, а потом, как сказал бы Матвей Железнов, санитары соберут «некомплектные руки и ноги». И всё! Начинай всё сначала.
Он прошелся по комнате, встал у окна, прислонился щекой к косяку, загляделся на улицу.
Прямо под окнами казармы - площадь, базар, разноголосый воскресный гомон. Три вяза, роняющих жёсткие, словно вырезанные из жести, ржавые листья. Через площадь наискосок церковь с бледными луковками куполов. Рядом с церковью почта. На дверях синий ящик с белыми молниями.
Можно жизнь прожить и не знать, что есть такой город, Старая Елань, в самом сердце России, в её хлебной, васильковой глуши. А вот есть, и теперь его не забудешь.
Петряков не заметил, как улица вдруг потускнела. Листья деревьев вывернулись наизнанку, и все как по команде устремились в одну сторону, туда же, куда кинулись и мелкая пыль, и песок, и обрывки бумаги. Первые капли легли на землю под острым углом.
Ливень хлещет всё резче. Его длинные белые пальцы чертят серое небо в косую линейку. Площадь сразу же обезлюдела. Редкие запоздалые прохожие с трудом бегут наперекор ветру. Волны холодного воздуха, налетая, пригибают их книзу за плечи, заставляют клониться то вправо, то влево. Рот, ноздри, уши - всё, видать, забито тугим, влажным ветром.
Три промокшие фигурки, подбежав к железным воротам медсанбата, прижались к калитке, затарабанили:
– Эй, откройте!
– Кто там? Чего надо?
Часовому лень выходить на ливень из-под козырька будки, лень протягивать руку к щеколде, проверять документы. Он мнется.
– Открывай, тебе говорят!
Наконец, дождь притих на минуту, и часовой приотворил железную дверь.
– Чего надо? Новенькие? А где документ?
– недоверчиво пересчитал, вошедших глазами. Проверил по списку.
– Одна, - рукою отвел одну в сторону.
– Две, - вторую подтолкнул туда же.
– Три. Есть. Принял!
– Козырнул и щелкнул тяжёлым замком.
Железные створки ворот лязгнули, словно челюсть. Каменные плиты двора повторили, отбросили возглас:
– Эй, чего встали?! Наверх, в канцелярию шагом марш!
А когда вошедшие, осторожно оглядываясь, взошли на крыльцо, часовой позади них усмехнулся, крякнул в кулак:
– Ишь ты!.. Какие к нам симпатявочки!
Глядя на эту сцену, Петряков только хмыкнул сердито и отвернулся. Прихрамывая, пошёл к столу. Устало зевнул, закрывая пальцами набрякшие веки. Откуда ему было знать, что там, у калитки, сейчас постучалась его судьба. А впрочем, и знал бы, всё равно, наверное, не сделал и шагу навстречу.