Ранний снег
Шрифт:
– Побриться, что ли?
Вздохнул - и снова зарылся в бумагах.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Между тем в полку с уходом Ивана Григорьевича Петрякова жизнь началась скучная, однообразная.
Никто больше по вечерам не заводил патефона перед штабной землянкой, на брёвнах: «Пойдем, Дуня, во кусток, во кусток, сорвем, Дуня, лопушок, лопушок!» Никто больше не поддразнивал Железнова привычною шуткой: «А в гневе ты действительно,
Хмуро стало по вечерам.
Народ прибывал всё израненный, обозленный. И Дмитрий Иванович Шубаров то и дело мог слышать такие разговоры:
– Всему нас учили, только бегать назад пятками не учили!
– Ка-аак он жжахнет!.. Ну, я думаю: «Теперь все! Крышка! Амба!»
– Выходили мы из окружения...
– Нет, это не война, а одно убийство.
Железнов, похудевший, загорелый, сидя в штабе, сурово допрашивал прибывающих:
– Ну, где воевал?.. Так, так.... Ну, а как воевал? Хорошо или плохо? А чему у противника научился? Чем он, фашист, силён? А?.. Не понял? Какой же ты тогда...
– и Матвей припечатывал многозначащее словцо, - называешься командир? Ага!.. Научился чему-то... Так, так!
– Он нетерпеливо барабанил пальцами по столу.
– Хорошо. Тогда говори: почему мы пока ещё не умеем противостоять ему? Ответить ударом на удар? Чего у нас не хватает?
И, по-бабьи подперев двумя пальцами локоть, щекою улегшись на ладонь, мрачнея, сдвигал свои и без того почти сросшиеся косматые брови. Слушал.
Ещё больше сгустил это чувство тревоги в полку только что прибывший новый начальник штаба, майор Пётр Завалихин, матвеевский однокашник по академии, подтянутый, собранный, сивый от проступающей на висках седины, - видать, на переднем крае успел-таки хватить горячего.
По вечерам, после рабочего дня, он садился с Дмитрием Ивановичем Шубаровым и Железновым над картой боёв и, прикуривая от уголька, начинал свои долгие, неторопливые разговоры о фронте. Железнов называл эти беседы так: «На ошибках учимся».
– Ну, конечно, внезапность. Но откуда она? Почему вдруг внезапность? Мы же эту войну ждали! Заранее, заблаговременно ждали. Начиная ещё с тридцать третьего года. А выходит - проспали? Кто-то же, значит, в той внезапности виноват?
Железнов, перебивая, хлопал Завалихина по руке:
– Петуний, друг, виноватых не ищи! Все правые. Для того, чтобы их найти, сперва надо дожить до конца войны... Да ещё вернуться домой на белом коне!.. А мы с тобой зараньше головы сложим! Это я сужу по всему! Так что не расковыривай в себе эту думку...
Но Пётр, не слушая его, продолжал:
– Гитлер всё заранее рассчитал, даже элемент паники, который мы не учли. Мы вообще никогда его в расчет не берём. Знаешь, как у нас ещё иногда планируют в штабах? Пушек столько-то, танков столько-то, штыков столько- то... Не людей, а штыков! Ну вот... Значит, паника. Она Гитлером тоже заранее учтена. Рукава закатаны, вороты нараспашку, автомат болтается где-то на пузе.
– Уж и все?
– усмехнулся Шубаров.
А Железнов, хмуро отодвигая от себя исчерченную синими и красными карандашами карту и глядя с надеждой в лицо Завалихина, спросил скупо:
– Ну, а твой прогноз? Что нам-то теперь нужно делать?
Пётр, сощурившись, глядел на огонь.
– Что делать? Во-первых, принудить его к позиционной войне. Это раз! Чтобы выиграть время и задержать. Тем делом как можно скорей переводить всю страну на военные рельсы. Это два! Отмобилизоваться полностью. Накопить технику. Обучить кадры. Ведь ему, Гитлеру, сволочи, всё давалось легко! Избаловался на легких победах: Польша, Голландия, Бельгия, Франция... Вся Европа! Вот на этом его и поймать. Ведь зарвется, завязнет на наших просторах!
– Хорошо, позиционная война. А потом?
– А потом его да его же и манером: прорывы на флангах, танковые клинья, клещи, котёл!.. Руки вверх - и капут, фриц, сдавайся! Отомстить за все унижения первых дней.
– Завалихин даже скрипнул зубами. Лицо его от волнения покрылось красными пятнами.
– Мда-аа... Здорово!.. Красиво нарисовал!..
– А что?
– Твоими устами да мёд бы пить! Танковые клинья, клещи, котёл! А он рвется к Москве. Считай: сколько вёрст от Смоленска до Белорусского вокзала? Ты думаешь, много?
– Тяжело сейчас там, да-а! Ох как тяжело!..
– вдруг охрипнув и не прокашлявшись, сказал Завалихин.
В эту минуту в блёклом пламени фонаря голова его показалась Шубарову белой, совершенно седой. Помолчав, Завалихин заговорил снова, с той же горячностью:
– Для меня это полная неожиданность, что мы отступаем. Я так думаю, и для многих других, кто повыше, тоже вроде бы неожиданность. Даже не верится. Уж больно перед войною нас сладко всех утешали, что мы самые сильные и самые смелые. Так было сладко это слушать, хоть плачь! А выходит, и сильные мы и могучие, да не оружием. Оружия маловато! А сильны мы вовсе другим... Человек - он за всё отдувается!
Завалихин помолчал, усмехнувшись, добавил:
– Читал я некоторые донесения с поля боя. Ну, какой-нибудь там полковник Иванов, Петров, Сидоров пишет, что уничтожил он уже тысячи фашистов... Наверху, в штабе, конечно, прикинули, подсчитали его эти нули: ну, молодец, мол, Сидоров! Хорошо. Против этого самого Сидорова, по нашим разведданным, было столько-то войск. А сейчас он столько-то уничтожил... Значит, там осталось всего ничего, какая-нибудь ерунда. Пополнений этому Сидорову не давать. Снарядов не давать. Пушек и танков не давать. Обойдётся. Оружие нам пригодится в другом месте. Туда и сунем подкрепления.
И вот, кто хотел выслужиться, похвалиться, втереть начальству очки, и подрубил сук, на котором сидел. И вся тяжесть войны легла на кого? На стрелка, сидящего в одиночку в окопчике против танка. Ради личной карьеры, видать, не жаль чужой головы. А мало ли ещё всяческой мрази у нас в обозных да тыловых начальниках, в каптенармусах, в ординарцах? Скажи им: «Режь меня, ешь меня!» И зарежут и съедят. И глазом не моргнут. Скажи им: «Сегодня будет так, а завтра - эдак!» И всё будет по ним, приноровлено к их жевательным органам...