Ранний снег
Шрифт:
– Ну, связались!
– сказал Железнов.
– У нас на Дону драчливых петухов на заслонке кормят.
– А что, я не прав?
– повернулся Шубаров.
– Ты прав. Я с тобою согласен.
Завалихин, сверкнув глазами, смолчал, ничего не ответил. Он только бросил в огонь недокуренную цигарку и скрутил себе из обрывка газеты другую. Затянувшись, и эту бросил. И лег на свое место на нары, завернувшись в грубошёрстное одеяло.
Вскоре спал и Матвей. А комиссар ещё долго ворочался, всё никак не мог уснуть. Ему всё хотелось вскочить и куда-то бежать, что-то делать, убеждать,
Он вдруг застонал, заворочался на нарах так, что доски под ним затрещали.
– Что, Мить, аль блохи кусают?
– спросил в темноте вдруг проснувшийся Железнов.
– Ты не думай, друг...
– Он повернулся лицом к своему комиссару.
– Не так страшен чёрт, как его малюют. Мой Петро отступал, а мы будем с тобой наступать. Это многое значит... Совсем другая будет у нас психология. И взгляд на войну будет совершенно другой. Понимаешь? Это всё равно что увидеть две разные войны: отступать - и наступать. Я-то знаю... Я ведь тоже кое-что повидал на Халхин-Голе!
– Да?
– В голосе Дмитрия Ивановича мелькнула надежда.
– Ты думаешь, это будет другая война - наступать?
– Конечно. Совершенно другой коленкор!
– Но он всё же прав.
– А кто говорит, что не прав! Ты слушай, мотай на ус, а свое дело делай. Понимаешь, я верю в наших бойцов! И в нас с тобой, Митя, честно сказать, верю! Это главное.
Они оба так долго молчали, каждый думая о своем и стесняясь заговорить об этом вслух, что не заметили, как и уснули. Но только почему-то недобрым теперь был этот короткий предутренний сон. То чувство ответственности, которое им обоим ещё недавно казалось относительно легким, спокойным, сейчас разрасталось и давило на плечи, как может давить обвалом обрушившаяся гора.
2
Утром Дмитрий Иванович торопливо сбежал к реке: смыть с себя чёрный сон, содрать его с кожи. Вода мелко дробилась на перекатах, играла опавшими узкими листьями прибрежных ив, ставших серыми от тумана. Над рекою в полуобморочной тишине далеко разносился каждый отброшенный берегами, повторенный лесным эхом звук: бегущие с рук капли воды, чавканье мокрых сапог по песку, глубокий вдох и выдох, когда нагибался над зеркалом воды и выпрямлялся.
Стоя над водой, Дмитрий Иванович с удивлением огляделся вокруг. Он как будто впервые увидел эту никнущую осеннюю красоту деревьев на том берегу. Где-то близко смеялись и разговаривали бойцы. Это были какие-то, видимо, очень близкие ему люди, потому что их говор и смех непривычным теплом отозвался в груди у Шубарова. Он в ответ понимающе усмехнулся.
Ему было радостно от этого утра, захотелось обнять корявое, в узловатых извивах дуплистое дерево и прижаться к нему щекой. Изогнулось над песчаной косой реки - и задумалось. Может, тоже раздумывает о хороших погибших людях, о дружбе, о ещё не изведанной сердцем любви? А может быть, и оно, как Шубаров, тоскует из-за этой первой военной осени с надвигающимися дождями и слякотью, с этой грубой и неуютной жизнью в землянке, с грузом ответственности, с неутолимым чувством вины перед Родиной: там сражаются, умирают, а я здесь... Я здоров... Я живу!..
Он нагнулся обмыть грязные сапоги. А когда
На той стороне реки человек пятнадцать девушек, в одних нижних мужских рубахах и брюках, раздевались в кустах и заходили в воду по щиколотку, подбирая и закалывая на голове пушистые волосы.
Вот одна из них, невысокого роста, черноглазая, смуглая, зачерпнула полной горстью воды и плеснула издалека в Шубарова не с тем, чтобы попасть, а просто так, шумнуть на него. Вода хлёстко стегнула по серому, вытоптанному песку.
– Эй, хватит мыться! Сорока унесет! Тут наше место... Уходи!
Они все засмеялись.
Шубаров, приоткрыв рот, засмотрелся, не замечая, как другая, белокурая, с длинной косой, вдруг быстро с себя рубаху - долой, галифе - долой и легким, гибким броском метнулась в рябые волны реки, холоднющие, в которых и купаться-то нельзя; как сказали бы теперь на деревне: «Олень в воду уже помочился», - и выплыла на середину.
Он заметил её, когда она уже была рядом, на отмели.
– Ты чего здесь подглядываешь? Уходи! А то утоплю!
– закричала она, хохоча и падая в волны.
А с того берега крики, хохот:.
– Эй, друг, куда же ты? Орешек-то не по зубам?
Кто-то свистнул:
– Марьянка, лови его!..
Уже взбежавши на обрывистый берег, на возвышенность, Шубаров оглянулся, тяжело перевел дыхание и, весь охваченный каким-то странным порывом беспричинной радости, засмеялся в ответ, погрозил кулаком:
– У-у, бессовестные!.. Навалились все сразу на одного! Разве можно так?
Но та, с белокурой косой, уже плыла посередине реки, и в ответ лишь помахала рукой.
Задохнувшись от бега в гору, Шубаров остановился в зарослях лохматого от пожухлой листвы орешника, отдышался. Внутри у него всё дрожало от смеха, от бодрящего ощущения счастья, хотя, собственно, что особенного произошло? Ну, дурачатся озорные девчата, кто в молодости не дурачился, не озорничал, чего ж тут такого?!
Он нагнулся, поискал, чем бы кинуть. Нашёл яблоко-лесовку, надкусил его, весь скривился от вяжущей кислоты, обернулся и, отведя широко руку и откинувшись всем телом, запустил яблоком в белое теплое пятно, движущееся посередине реки, преодолевая течение. Яблоко шлепнулось рядом с плывущей. Шубаров увидел, как та повернула к нему свою отягощенную светлыми влажными волосами голову.
«Вот черти, кикиморы полосатые! Ну и народ!
– думал он, задыхаясь и поводя от волненья плечами.
– Вот народ!
– Впервые за долгое время ему стало смешно. Война, заботы, спор с Завалихиным, одинокие думы - всё куда-то исчезло, омытое солнцем, как дурной сон, навеянный криком ночной неясыти.
– Вот народ!
– повторял он, посмеиваясь.
– С таким народишком не пропадешь! Ишь, сила играет!..»
Дмитрий Иванович тряхнул головой и весело зашагал по дороге к штабу. И пока шёл, сбивая полотенцем росу с придорожных растений, всё улыбался: внутри него всё ликовало. И весь мир, окружающий его нынче, ликовал. И весь этот день, поглядывая на Завалихина, Дмитрий Иванович усмехался и весело щурился: он знал теперь правду, о которой Завалихин и не догадывался.