Ранний снег
Шрифт:
Я сделала уничтожающий жест: что поделаешь с чудаком, привязался как банный лист...
– Александра!
– Ну вот это уже другое дело! А то - Алька! Ну, что ж, будем знакомы... А по батюшке?
– А у меня, слава богу, нет батюшки.
– Как так: нет?
– А так. Нет - и не было никогда!
– Я шагнула размашисто.
– Не понимаете, что ли? Непорочное зачатие... Как у девы Марии.
Стоящие вокруг нас грохнули смехом. Я сама засмеялась. Один Шубаров не улыбнулся. Он смотрел на меня исподлобья, удивительно строгим взглядом. Смял в зубах погасшую
– Нет, это вы, наверное, сами не понимаете, что говорите.
– И направился к выходу.
Шёл он прямо и властно, так, что люди перед ним расступались, а тех, кто не сразу его заметил, он легонько отодвигал твердой, сильной рукой. И ни разу не оглянулся. А я молча стояла и растерянно смотрела ему вслед. Мне хотелось крикнуть ему что-нибудь обидное, злое, но я так ничего и не успела придумать: он ушёл слишком быстро.
Хмуря брови, я сердито расстегнула планшет, положила в него злополучное письмо для комбата и щёлкнула кнопкой.
Кто-то кинулся подать мне с вешалки шинель, кто-то предупредительно спросил:
– Вы домой? Можно вас проводить?
Но я с насмешкою обернулась:
– Собак, что ли, помогать отгонять? Так я их не боюсь. Они меня знают!
3
На улице после света было так темно, что казалось, я прямо с крыльца шагнула в огромное смоляное озеро. Чёрная густая смола прилипала к сапогам, засасывала ноги, влажно дышала в лицо, облепляя мельчайшими брызгами кожу. Ни мостовой, ни тротуара - ничего не видать.
Я шагнула и сразу попала в какую-то ямину, полную той же самой отвратительной смолы, что падала сверху. С трудом выбравшись из неё, я прошла два шага и тотчас же налетела на чёрный, влажный и словно бы тоже измазанный столб: ну, порядок! Теперь-то уж я знаю отсюда дорогу.
От столба даже в самое смутное затемнение, в самую чёрную непогоду легко отыскать дорогу домой. Надо только повернуть направо и идти по булыжнику мостовой, пока не запахнет яблоками и навозом. Это будет базар. А за базаром всё просто: церковный забор с грудой брёвен возле него, большая, широкая площадь, почта и, наконец, родной дом - медсанбат.
Я бодро шла во мраке по еле заметным и ведомым только мне ориентирам, пока возле церковного забора кто-то не преградил мне путь в темноте.
– Кто здесь?
– спросила я.
– Что вам нужно?
Человек сделал шаг вперёд.
– Это ты, Шура?
– спросил он.
– Я хочу вот что сказать...
Это был снова Шубаров.
Я сразу узнала его по голосу, по тому, что он назвал меня необычно: Шурой. Так меня никто никогда не называл ни дома, ни в школе.
– Извини меня, - сказал быстро Шубаров и взволнованно замолчал. Я услышала его тяжёлое, как после долгого бега, дыхание.
– Я ведь только сейчас сообразил, как я перед тобой виноват. Прости дурака!
Закусив губу, я молчала. Не в первый раз меня обижали. Но впервые взрослый человек извинялся передо мной, и я не знала, что нужно делать, как ответить ему.
–
– спросил он меня тихо.
– Не хотел я обидеть... Я ведь не знал!..
– Ах, что вы, что вы!
– Я пришла в себя от некоторого замешательства.
– Какие мелочи... между друзьями.
Он не принял насмешки.
– Я ещё раз прошу: извини.
Вдоль церковной ограды лежат тёмными грудами неошкуренные толстые бревна, райисполком ещё до войны начинал в церковных подвалах какое-то строительство - не то хотел открыть мастерские, не то склад, но так незаконченным всё это и бросил. Мы стояли как раз возле такого большого бревна. Шубаров тронул меня за рукав.
– Садись!
– приказал он мне и сел сам.
Я покорно села с ним рядом. Человек этот умел себе подчинять.
Шубаров, волнуясь, закурил. Взглянул на часы. Фосфоресцирующие стрелки на циферблате показывали ровно одиннадцать. Я давно уже опоздала к вечерней поверке, к отбою. Ну что ж. Отвечать - так теперь уж сразу за всё.
– Ну, рассказывай, - сказал Дмитрий Иванович.
Он сидел, полный такого сочувственного внимания и с такой готовностью ждал рассказа, что я растерялась. Никто никогда меня не расспрашивал, а у меня на душе давно уже так накипело...
– Что рассказывать-то?
– спросила я смущённо, впервые стесняясь того, что могу невзначай сказать ему грубость.
– О чём?
– Всё. О себе!
– приказал он. Огонек его папиросы стал краснеть, потом округлился и надолго померк.
– Наверное, вам и так уже ясно...
В самом деле, о чём я могла ему рассказать? Что наш низкий бревенчатый дом крашен в зелёную краску. И ворота уже покосились от старости. И калитка качается и скрипит на ржавых петлях. Что три старых вяза, заслоняя ветхую крышу от непогоды, заглядывают в окно и бросают на стол, на узкую железную кровать и на старое зеркало зелёные пятна теней. Здесь мы и живём с матерью и сестренкой, у бабки. Живём бедно, впроголодь - из милости.
– А где же отец твой?
– спросил у меня Шубаров.
– Ведь есть же у тебя отец.
Он опять закурил. Не спросясь, я тоже взяла у него папиросу из пачки, неумело затянулась, давясь едким дымом.
Шубаров отобрал у меня папиросу. Затоптал её сапогом.
– Где он сейчас?
– Не знаю.
– Я хотела ответить беспечно, но голос мой дрогнул.
– Другую нашёл?
– Нет. Не знаю... Просто бросил - и все! Ну откуда я знаю?! Да и какая вам разница? Не всё ли равно? Для меня он... умер. Его нет на свете - и все! И не было никогда. Понимаете?
– Это он или мать назвала тебя так - Александрой?
– Он. Отец. В честь Александра Македонского.
– Я весело засмеялась.
– Он сына хотел. А родилась дочь. Ну вот, имечко от сына-то и досталось дочери.
– А ещё братья-сёстры у тебя есть?
– Есть. Сестрёнка.
– Значит, и опять не сын?
– Да.
– Вот оно что!..
– Шубаров кашлянул глухо.- Собственно, я, только когда уже вышел из клуба, догадался... Извини, ради бога... Не хотел... Я ведь вовсе не собирался тебя обижать!