Ранний снег
Шрифт:
Шум, крик, ругань:
– Давай, давай... твою растак! Ну куда ты, куда ты, тебе говорят!
– Раз, два-а, взяли!
– Петров! Петров! Куда потащил? Клади на эту платформу!
– Эй, Андрюха! Ложь с того угла, ложь с того угла, мать твою так!..
Хруст разбитого кем-то стекла, грохот копыт по деревянному настилу сходней, конское ржание и крик понукающих ездовых уже внутри огромного, тёмного и сырого пульмана.
Транспортный взвод, состоящий из одних запасных, или, как у нас в батальоне их называют, «дядьков», сегодня взмок от работы: ему больше всех достаётся.
Всюду шум, суета, движение, грохот...
Я сижу на охапке мокрого сена. Шинель на мне мокрая. Сапоги давно полны воды. От холодного ветра меня бьёт неприятная мелкая дрожь.
Я жду с нетерпением, когда Финяк сжалится надо мной и принесет чего-нибудь горячего похлебать, обогреться. Прямо по поговорке: «Ешь - потей, работай - мерзни». А потом, когда меня сменят с дежурства, я тоже буду грузить, помогать втаскивать в ледяные вагоны ящики с книгами, баян, киноаппаратуру, движок, меховые одеяла, стёганые «конверты», носилки, доски, тюки брезента.
Наконец, мы стоим в открытых дверях вагона и прощально глядим на опустевшую станцию - я, Марьяна и Женька. Дождь всё ещё продолжается. Он сеется, сеется, мелкий, крапчатый... В его сером тумане давно скрылась из глаз Старая Елань. Сквозь лохмы туч не видно ни жёлтых луковок-куполов, ни прозрачных, открытых ветрам белых звонниц. Мокрое ржаное поле за станцией тоже в серой холодной мгле. Оно голое, ледяное.
Светает.
Уже скоро вторые сутки, как труба сыграла нам боевую тревогу.
Старшина Финяк как кошка впрыгивает в наш вагон, снимает с головы промокшую, потерявшую форму кубанку и вытирает суконным малиновым её днищем свой мокрый морщинистый лоб.
– Сейчас, девочки, паровоз прицепят! Никуда не выходите.
– По вагона-ааааам!..
– раздаётся откуда- то из-под колес давно ожидаемая нами команда.
Рывок. Толчок. Земля округляется, начинает медленно уходить из-под ног, вправо.
– Куда это мы? Смотрите! Почему в обратную сторону?
– Для разгона.
– Сейчас наберёт скорость - и айда! Воевать так воевать: пиши в обоз!
Поезд всё бойчей и бойчей начинает подстукивать в лад своему собственному быстрому ходу. Мы сидим, не спавшие почти две ночи, уставшие от тяжёлой мужичьей работы, и до боли в глазах всматриваемся в мелькающие мосты, голые чёрные деревья и выбегающие прямо из-под колес жёлтые, вздувшиеся от дождей, извилистые равнинные реки.
Вот и кончилась наша тихая жизнь в Старой Елани, наши встречи и ссоры, наши первые армейские муки, наши радости осознания своего солдатского долга...
– Прощай, Старая Елань! Прощай, серый дождь!
– Девочки, милые!.. Да ведь мы ж не на фронт!
– Тю! Ты что, сдурела?
– Шутки шутишь?!
– За такие шутки по шее!
– Да смотрите ж, куда нас везёт паровоз!.. Вы что, не видите, куда мы едем?
Кто-то недоумевающе восклицает:
– Господи! Что же это такое? Да ведь это ошибка!
Ошибка или не ошибка, но, в самом деле, нас везут не на запад, не в сторону фронта, а ещё дальше в тыл, на восток. Что там впереди - Мордовия, Оренбуржье?..
Финяк мнет серый носовой платок в руке. Он прячет глаза, едва шевелит замёрзшей потрескавшейся синей губой:
– Вот что, девочки, кажуть: гансы бомбят Воронеж! Приказ всем военным объектам тикать на восток...
ЧАСТЬ II
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Ах, женская мода 1963 года, и кто тебя выдумал?! Высокие кожаные сапоги, костюмы и платья цвета хаки, - разве только что без погон, а так чистейшей воды военная форма, - я думала, я тебя относила!
А высокие меховые шапки, похожие на туркменские папахи конников генерала Доватора! А короткие, чуть расклёшенные юбки с двумя бантовыми складками спереди. Кажется, совсем недавно они числились за мной в вещевом аттестате!
Наверное, каждому поколению хочется поиграться в войну. Если в доме мальчишка, то купи ему пистолет, и чтобы он стрелял совершенно как настоящий. Если в доме девчонка, то подавай ей черевички, да не простые, а какие носила сама царица... сама царица полей, матушка-пехота, в одна тысяча девятьсот...
– дай бог памяти, - одна тысяча девятьсот сорок первом году.
2
30 ноября сорок первого года, в три часа ночи, нас выгрузили из эшелона под Москвой на станции Никольской.
В небе, над спутанными в клубок железно-дорожными путями, белой прошивью чуть светились морозные звезды. Глухо спали снега. Угрюмо чернели пристанционные здания. Где-то вдалеке, где, по нашему разумению, находился фронт, что-то равнодушно и равномерно ударялось о землю, но это было так далеко и звучало так спокойно, беззлобно, что мы удивились. Неужели это и есть она, та самая настоящая война?! Как странно!
Как всегда, мы, простые бойцы, уже знали наперёд командиров, что нам сразу же предстоит вступать в бой, сменив дивизию генерала Панфилова, отходящую с фронта на отдых. Знали мы также, что панфиловцы - люди героические, знаменитые и что стояли они здесь насмерть, на легендарных берегах речки Ламы, защищая разъезд Дубосеково, деревеньки Строково и Мыканино. Поэтому мы несколько смущены такой честью - сменять их - и не очень-то уверены в том, что будем достойной заменой.
Но как только мы выгрузились из вагонов и огляделись, так сразу же кто-то пронюхал, что нет, панфиловцев мы не будем сменять, а что нас бросают куда-то на новое направление и вообще тут «дело ясное, что дело тёмное». Что-то здесь затевается во тьме, и вся наша дивизия лишь крохотная частица какого-то гигантского военного замысла, окружённого тревожной тайной. Это как-то волнующе било по нервам.