Ранний снег
Шрифт:
– Да.
– Странно!
– Ничего нет странного. И вообще, не люблю загадывать наперёд.
Он стоял передо мной опечаленный, хмурый.
– А я, чудак, ночь не спал. Представлял себе, как мы танцуем с тобой. Ну что ты, Шура?
– Он заглянул мне в глаза с горечью.
– Что с тобой? Обещаешь мне вальс?
– Хорошо. Обещаю... подумать!
Но когда полковой духовой оркестр заиграл: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?», я помедлила и пошла с Железновым. Не знаю почему, но мне было приятно сделать Шубарову больно.
Но даже Железнов, танцуя со мной, замечает:
– Что-то Митя наш в чёрной реке утонул!
В переводе с их языка это, видимо, означает: загрустил.
– Не знаю, - отвечаю я рассеянно.
– Что с ним? Может, устал?
– Может...
Хлопнула дверь в зал. На пороге встал дежурный по части.
Железнов вдруг, не докончив фигуры, остановился. Крепко сжал мою руку:
– Извини! Меня вызывают.
Он подошёл к Дмитрию Ивановичу, что-то сказал ему. И они оба быстро пошли к выходу, негромко переговариваясь на ходу.
Они вышли, и все танцующие в зале остановились: как будто невидимый холодок пробежал. Все молча переглянулись. Но начальник штаба Пётр Завалихин кивнул капельмейстеру:
– Играйте, играйте! Продолжайте веселиться. Вальс! Вальс!
А через два часа мы уже грузились на станции в эшелоны, чтобы ехать на фронт. И так я больше Дмитрия Ивановича и не видела. А теперь уже никогда не увижу.
Я бегу за санями и падаю - и просыпаюсь, споткнувшись о чьи-то ноги, свисающие с розвальней. Громко свистит паровоз. Высокое здание чуть белеет во мраке, за голыми ветвями столетних вязов. У подъезда - длинная очередь из полуторок и санитарных автобусов.
– Приехали, сестра, - говорит ездовой.
– Давай выгружай. Иди зови санитаров, а то люди померзнут.
5
На обратном пути я прислушиваюсь к канонаде, уходящей в сторону северо-запада. Она всё ещё не смолкает. Значит, нам есть работа. И словно в подтверждение этой догадки - мне навстречу из полумрака длинный скорбный обоз. На розвальнях, кое-как прикрытых охапками сена, голова к голове, тяжелораненые. Издали они похожи на снежных мартовских баб, такие у них толстые от бинтов руки и ноги. У некоторых из пухлой марли проглядывают только чёрные угольки - глаза.
Позади саней неуклюжей рысцой бежит столь знакомая мне по очертаниям фигура, что я даже не окликаю по имени, а только спрашиваю:
– Ну, как дела?
– Дела идут, контора пишет!
– весело отзывается на мой возглас Марьяна.
Она подпрыгивает на месте от холода и бьёт себя по плечам. И только тут я замечаю, что Марьяна в одной гимнастёрке.
– Ты с ума сошла!
– говорю я и вскакиваю во весь рост на санях.
– Куда дела шинель?
– А!.. Там!
– Марьяна небрежно кивает в сторону раненых.
– Телогрейку?
– И телогрейка там, - говорит Марьяна. И добавляет спокойно: - Кстати, и самурайка. Можешь не перечислять!
Я расстегиваю ремень, начинаю снимать с себя санитарную сумку, пистолет.
– На, возьми мою шинель, - говорю я.
– Я еду порожняком, охапкой сена накроюсь.
Но Марьяна отступает на шаг.
– Ну что ж, и твоя шинель тоже будет там. Можешь быть спокойной. Так что лучше не надо.
– И добавляет с виноватой улыбкой: - Им же холодно. А я бегом. Мне даже жарко.
– Цыганский пот прошибает?
– Да.
– Она засмеялась.
– Ну, все двадцать километров не пробежишь, - говорю я ей.
– Сил не хватит.
Внутренне я теряюсь перед Марьяной. А ведь я её знаю лет десять. Мы учились с ней вместе с первого класса.
– Ничего. Пробегу, - отвечает она.
– Я рысцой. Я таким способом уже второй раз. Первый раз возила в Кубинку, близко. А второй раз - сюда. Обратно-то с отдыхом!
И, махнув рукой на прощание, она побежала догонять свои уже исчезающие в полумраке рассвета гружёные сани.
6
Когда я вернулась в село, немцы уже не стреляли. На улицах ещё валялись убитые лошади, зияли чуть припорошенные снегом воронки. Но окна домов уже были плотно законопачены соломой, а некоторые даже забиты досками. Где-то на задах постукивал работяга движок. По тропинкам между домами сновали фигуры в белых халатах, санитары с носилками. Это значило - развернулись и работали все отделения нашего батальона: приёмо-сортировочное, терапевтическое, эвакоотделение и операционно-перевязочный блок, основной пожиратель электроэнергии.
У въезда в село я спрашиваю у патрулей, где эвакоотделение. Сперва я обязана доложиться Марчику.
– А вон там!
– кивнул один из красноармейцев, показывая на длинное здание с высоким крыльцом.
– Вон там, в клубе.
– А Петряков?
– Петряков тоже там.
Марчик ко мне сам вышел навстречу. Петрякова я нашла в большом клубном зале. Всё помещение, похожее на длинный, неуклюжий сарай, плотно забито носилками с ранеными. Дверь в зал то и дело распахивается, впуская входящих. Вместе с ними влетают густые тяжёлые клубы пара. В кафельной печке санитар укладывает решеткой берёзовые дрова, раздувает угли, весь с головы до ног озаренный розовым пламенем: видно, в суматохе не уследил за огнем. Легкораненые сидят тут и там на полу и на подоконнике, курят, хриплым шёпотом переговариваются.