Ранний снег
Шрифт:
Когда почтальон обогнал меня, прошлепав по грязи, я вскрыла конверт, прочитала:
«Милая, милая Шура!
Простите мне эту маленькую записку, если найдете её нескромной. Может быть, то, что я скажу, будет неловким, но что касается искренности, что слова мои из глубины души, прошу этому верить. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким, как теперь, после вашего отъезда. Да иначе и быть не могло. Когда-то давно мне казалось, что все женщины на войне и все отношения с ними обязательно грязны и пошлы. И вот от этого мне стыдно и скверно теперь.
Прошу иногда вспоминать обо мне.
Прошу беречь себя.
Крепко целую Ваши руки.
Ваш друг Алексей Кедров».
Я прочла письмо один раз и другой. Потом сложила его вчетверо и решительным движением разорвала вдоль, затем поперек. Клочки бумажек пустила по ветру.
Кто знает: что слаще, а что горше?
5
В декабре снег лежит тонкой, скучной, стерильной простыней. Он едва прикрывает изрытые гусеницами дороги. В это время года и в этом снегу всё бело и вроде бы ещё не бело, а так, в серенькой паутине. Всё же ночью видны силуэты деревьев, чернильно-лиловые тени домов и тропинка, по которой иду.
Я иду неторопливо, беспечно. Без оружия. Шинель нараспашку. Шапка сдвинута на ухо. И вдруг вижу: по серому снегу от домов метнулась пугливая тень и сразу исчезла. Человек в длинной мятой шинели, крадучись, снова выглянул из-за угла. Он, наверное, не заметил меня: я поспешно прижалась к большому дереву. А он метнулся через проулок - и вдруг прямо лицом к лицу выскочил на меня. И я его сразу узнала.
– По заданию? Ты что ж, задание от них получил?
Он кивает.
Мне странно, для чего он всё это рассказывает?
И вдруг понимаю. Наверное, так гибельно для него сейчас одиночество, и ужас вины, и встреча со мной, что всё это лишило его каких-то важнейших жизненных сил. И он не сумел, не смог мне соврать. Не успел подготовиться, так неожиданно мы столкнулись лицом к лицу.
«А может, - думаю я, глядя на серый профиль Алёшки, - он просто голоден как собака. И долго не спал. И так много прошел километров ночью, озираясь и крадучись и боясь всех и каждого, что теперь ему лучше принять самый страшный конец. Самую лютую кару. Она смоет все: и трусость в бою, и убийство товарища, и предательство, и эту ужасную встречу во тьме, один на один...»
Я спрашиваю:
– И куда ж ты идешь... в таком виде? Тебя же через десять минут схватят.
– Да, я знаю, - отвечает он тихо и просит: - Нет ли хлебушка у тебя?
– Нет. И был бы...
– Я умолкаю.
– Да, я знаю, - говорит он покорно.
«Нет, - я думаю, - ты не знаешь ещё ничего. Ты совсем ещё жизни не знаешь. Иначе бы ты такой беды не натворил...»
Мне страшно от тёмного, одичалого взгляда Алёшки: в чёрных впадинах его глаз какой-то уже неестественный, лихорадочный блеск. Щеки бледные. Брови
А ведь это тот же самый отмытенький, чистый Алёшка, с которым мы гуляли по берегу Шани. Тот самый Алёшка, который сказал, выслушав мою невесёлую историю: «Знаешь, быть правым - это такое жалкое преимущество...» Тот самый Алёшка, хороший товарищ.
И вот мы вдвоём среди ночи. Между нами такая преграда, какой я ещё не знала между людьми.
Моё сердце сжимает внезапная жалость. И брезгливость. И боль за него.
Я говорю ему:
– Слушай... Считай, что я тебя не видала. Только... Ты, наверное, и сам понимаешь: никуда в таком виде ты живой не дойдёшь.
– Да, я знаю. Спасибо за все...
– И забудь моё имя. Я забыла твоё!
Мы молча отворачиваемся друг от друга и расходимся в разные стороны. Я иду, не оглядываясь. Я жду выстрела себе в спину. В волнении я даже не разглядела, есть оружие у Алёшки или нет. И вот я иду и жду выстрела себе в спину. Ведь стрелял же он в спину Улаеву.
Я иду, не оборачиваясь, очень долго, пока сердцу становится невмочь.
Когда наконец я обернулась, - мне казалось, прошла целая вечность, - ни на тропинке, ведущей к деревне, ни на всём белом поле до самого леса никого уже не было.
Он ушёл.
Да, куда-то ушёл, хотя там, возле леса, в пятистах метрах от деревеньки, от последних колхозных животноводческих ферм, на дороге - контрольно-пропускной пункт и во всякое время суток регулировщики с автоматами. В стороне, за огородами, - зенитные батареи, а у них часовые. Левее, в лесу, - продовольственный склад, а там тоже свои часовые. Дальше в лес, километров за десять, - пограничная зона. Там всегда пограничники, которые никогда не пропустят без документов ни в сторону тыла, ни в сторону фронта.
Я в смятении вдруг останавливаюсь и снова оглядываю пустынное белое поле: ведь прошел же он через все посты и преграды от немцев, в том числе и через наш передний край, - и вот ночью идёт тылами моей дивизии - не своей, голумеевской, а нашей, Бордятова, даже с ним не соседней. И как знать: нужда заставит, так он извернётся, проползет ужом мимо самых бдительных часовых. А потом ещё кто-то погибнет. Как Серёжа Улаев... Как Серёжа Улаев, не попавший ни в первое, ни во второе окружение под Вязьмой, не погибший в отряде у пьяненького Пироговского, уцелевший в двух наступлениях фронта и даже не раненый. И вот... от руки своего, не врага!
Я медленно бреду спящей деревней, а мысли мои спешат лихорадочно. Зачем я отпустила Алёшку? Называется, пожалела товарища. Но какой он теперь мне товарищ, если выстрелил в спину Улаеву? Как могла я его отпустить?! Он стоял передо мной такой слабый, безвольный, потрясённый нечаянной встречей, что, если бы я ему приказала, он бы мне подчинился. Наверное, надо было просто сунуть руку в карман и громко крикнуть: «Руки вверх!» И он сдался бы. И оружие сдал. А я растерялась. Надо было в крайнем случае убедить его пойти повиниться. Как я могла его пожалеть! Он Улаева пожалел?!