Ранний снег
Шрифт:
Вот чего я боялась сегодня больше всего: контратака!
Мне кажется, лучше сразу погибнуть, чем опять отступать, как в Макашине с Марчиком.
Я выскакиваю из блиндажа и бегу по склону высотки. В чёрной круглой яме с осыпающимися краями - Чавель. Рядом с ним телефонист с аппаратом, два сапёра, связной. Это новый КП.
– Ты с ума спятила?
– хриплым голосом кричит мне Чавель и хватает меня за руку, пригибает к земле.
– Ложись! Убьют!
Сразу три душных, высоких столба поднимаются в небо.
Саперы поспешно выкладывают перед Чавелем бруствер из дёрна, маскируют яму ветками и брезентом.
Чавель плотен, высок, с растрепанными выгоревшими волосами. Из расстёгнутой маскировочной рубахи выглядывает широченная грудь в бесчисленных орденах. Лицо лаптем, рябое. Рядом с ним ординарец в сапогах с разболтанными голенищами. Он держит перед командиром, как блюдо, фуражку с малиновым верхом и трофейную саблю с позолоченной рукоятью, с дубовыми листьями. Чавель время от времени берёт эту саблю, тяжело на неё опирается, как на костыль: болит старая рана.
Сейчас Чавель, надрываясь, кричит в телефон:
– Мартынов! Мартынов! Где ты, Мартынов? Отвечай, Мартынов! Что за дьявол? Что там у вас происходит на фланге? Где «огурчики»? Где «огурчики»? Ну бей же их! Бей! Кроши!..
Перед нами ложбина. За нею - я вижу это и невооружённым глазом - контратакующие цепи немцев. Там кто-то бежит впереди, весь в крестах, размахивает парабеллумом.
Сейчас две цепи, их и наша, перемешаются, и тогда артиллерия должна будет смолкнуть, а сейчас она ещё может что-то сделать, остановить.
– Мартынов! Мартынов! Огня! Ты что молчишь? Отвечай! Ты видишь? Ты видишь?
Командир полка дунул в телефонную трубку, обернулся:
– Связь! Где связь? Быстро, ядрена вошь!..
Сидящий рядом со мной боец вскочил и бросился вон из ямы, по линии провода, но не успел добежать до места обрыва. Осколок срезал его на бегу.
– Связь!
– крикнул Чавель, не оборачиваясь.
Другой даже выскочить не успел, пуля клюнула его прямо в лоб, и он повалился лицом на край ямы.
Тогда сидевший на аппарате связист, белобрысый, веснушчатый парень, отнял трубку от уха, одернул гимнастёрку и легко, по-спортивному перемахнул через бруствер КП. Он пробежал только десять шагов, всего на два шага дальше своего товарища, и тихо присел сначала на корточки, потом медленно прилёг боком на землю.
– Связь!
– закричал командир уже сорванным голосом.
– Связь! Мартынов! Где Мартынов? Мартынов! Мартынов!..
– Разрешите, я добегу?
Мой голос, наверно, удивил командира, потому что он оторвался от окуляра, но только сказал:
– Беги, комсомольский бог, что есть духу! Прикажи им... Д-дай огонька!
Над дорогой ударил бризантный снаряд. В небе вспыхнуло белое облачко, при виде
Я бегу, задыхаясь, почти сваливаюсь кому-то на голову в артиллерийский НП.
– Огня! По левому флангу...
– Все орудия вышли из строя! Стрелять нечем!
Мартынов, распаленный движением боя, мокрый от пота, оборачивается ко мне. Это плотный, тяжёлый человек, весь налитый кровью. Красивые женские губы и ямочка на подбородке делают его лицо как бы рассечённым надвое: внизу - женское, неустойчивое, вверху - квадратный, с морщинами лоб, угрюмые брови. Глаза двумя кусочками льда. С первого взгляда даже не знаешь, как держать с ним себя: он добрый или злой. Сейчас, я гляжу, он растерян.
Впереди слева грохот и лязг гусениц.
– Танки! Вы же видите: танки!
– Ну и что, ну что я могу? Что? Что?
И Мартынов сползает по стенке окопа, садится на корточки. Его ухо на уровне бруствера, он слушает: лезут.
Связи с Чавелем нет. Что делать?
Я чувствую: холодок бежит у меня за плечами.
Там, на склоне высотки, поредевшие наши цепи. Вся их ломкая линия разрывается всё в новых и новых местах обрушившимися снарядами. А теперь ещё танки! И огонь по КП, по Чавелю, всё ближе, прицельней. Ещё залп - и накроют.
Я вижу уже отступающих наших солдат.
И вдруг в дыхании боя что-то резко ломается. Я даже не понимаю, что именно, где. Вокруг нашего плохо замаскированного окопчика НП уже не вздымаются столбы торфяной коричневой пыли. И где-то гремит, начинаясь с высокой ноты: «Ура-а-а!..» И слышится низкий, содрогающий землю грохот, но уже не чужой, не спереди, слева, а сзади, с востока.
Обернувшись, я смотрю туда, на восток.
А там к нам на подмогу прет колонна «тридцатьчетверок». За ними, до самого горизонта, теряясь арьергардами где-то в лесах, - самоходные артиллерийские установки, многочисленные «студебеккеры» с мотопехотой, скрежещущие бронетранспортёры. Вся земля и всё небо содрогнулись в одном мощном гуле от утробного воя моторов.
– Вот это война! Это я понимаю!
– кричит кто-то, отряхиваясь от торфяной пыли недавнего разрыва снаряда и, мёртвый, с расширенными глазами, съезжает на дно окопа.
Поле чёрно от мчащихся наших танков.
Такого я ещё не видала.
Немцы тоже, наверное, такого ещё не видали. Поэтому так притихли на своих огневых.
Я ещё рассматриваю железные сочленения мчащихся мимо меня мощных гусениц, а Мартынов уже приник к заверещавшей телефонной трубке, закричал, надрываясь: