Рантье
Шрифт:
– Хм, я как-то не готов, - после некоторой паузы, отозвался Буряков.
– Да, ладно, экспромт, это лучшее в мужской жизни!
– Нет!
– твёрдо сказал Буряков. За короткое мгновение перед его внутренним взором мелькнуло их мартовское "мероприятие", после которого он три дня в себя приходил.
– Как-нибудь в другой раз, Саша.
– Ты не заболел?
– удивлёно-участливо спросил Гучкин.
– Не знаю, возможно, это можно назвать болезнью.
– Да ты что?
– озаботился Гучкин.
– А по подробнее старому другу?
– Саша, пока
– Буряков смущённо поперхнулся.
– Короче, мне пока не до преферанса.
– Ну, ты блин даёшь!
– восхитился Гучкин.
– И что, прям серьёзно всё?
– Для меня, да, а как сложится, не знаю.
– Так, срочно перешли мне на почту все данные на свою пассию.
– Чего ради?
– удивился Буряков.
– Как это, чего ради?! А если жениться надумаешь! Я тебе друг или не друг?
– Друг, конечно.
– Разве я допущу, чтобы ты вслепую женился? Вот пробью по всем базам, тогда и благословлю.
– Вот ты о чём?
– Буряков задумчиво почесал нос.
– Это не помешает, сейчас отправлю.
– Фотка есть?
– Одна есть, не очень качественная....
– Ничего, засылай, всё сгодится.
Буряков, не откладывая дело в долгий ящик, поднялся в кабинет и написал письмо Гучкину. Только теперь, составив текст, он понял воочию, как мало знает о предмете своих вожделений, поэтому приписал в конце: "Саша, ответ жду в пятницу!". Потом он спустился в подвал к своим "железкам".
Через час, когда Буряков уже наматывал круги в бассейне, вновь прозвенел звонок. Буряков не глядя на определитель, поднёс телефон к мокрому уху.
– Да!
– недовольно отозвался он.
– Дедушка, здравствуй!
– колокольчиком радости раздался в ухе голосочек пятилетней внучки Светочки. Буряков невольно заулыбался: она была единственной кровиночкой, искренне ему радующаяся.
– Здравствуй, золотце моё!
– Лев Михайлович от нахлынувшей нежности чуть не растворился в бассейне.
– Дедушка, я по тебе скучаю!
– Я тоже, Светик! Как ты поживаешь?
– Хорошо, - нежно ответила внучка.
– Я теперь лес рисую!
– Здорово! А ещё что рисуешь?
– Свинку, лошадку.
Светочка с трёхлетнего возраста пристрастилась к рисованию и теперь не по возрасту хорошо рисовала акварельными красками. Буряков показывал её рисунки знакомой профессиональной художнице, та долго восхищалась "невероятным чувством цвета" и предсказала "большое будущее этому талантливому ребёнку". Правда, от обучения отказалась, толком не объяснив почему, хотя Буряков знал, что в деньгах она нуждается. Позже, одна из их общих знакомых коротко и ёмко объяснила его недоумение: "Дашка детей терпеть не может!". Как говориться, что Бог не делает всё к лучшему, теперь ребёнок ходит в детскую школу живописи и очень доволен.
– Дедушка, ты где?
– Здесь, здесь, Светик мой!
– спохватился Буряков.
– Дедушка, у меня столько новых картин! Я хочу, чтобы ты все посмотрел!
– Конечно же! Я скоро к тебе приеду и посмотрю. Хорошо?
– Хорошо.
Голос внучки неожиданно исчез из трубки.
– Папа!
– Здесь я.
– Светланка убежала.
– Я так и понял.
Мария - мама любимой внучки, несмотря на свои 24, была не по годам разумной и расчётливой. Она всегда чётко знала, что ей нужно, но никогда не ставила перед собой несбыточных целей. Зато, если уж Мария чего задумала, то добивалась этого всеми доступными средствами. Она и мужа себе выбрала подстать: Виктор, худосочный и молчаливый мелкий клерк в небольшой торговой компании своего отца, никогда с ней не спорил и всегда слушался. Когда они собирались играть свадьбу, Лев Михайлович спросил дочь, любит ли она своего избранника? Та на него посмотрела недоумённым взглядом:
– Какая любовь, папа?! Мы же в двадцать первом веке живём! С Виктором мне удобно, понятно?
Буряков часто вспоминал, как опешил тогда от этих слов, как внезапно увидел свою дочь другими глазами: красивая яркая блондинка, которой он всегда про себя гордился, оказалась банальной и хитроумной эгоисткой.
– Мария, - возмутился он тогда, - это же лицемерие! Нельзя на этом строить свою жизнь!
– Да?
– холодно усмехнулась дочь, - а вы с мамой, на чём свою строили, на любви? И как?
С тех пор Буряков от Марии отстранился и, хотя она единственная из дочерей изредка позванивала и приглашала в гости, он предпочитал встречаться "на стороне".
– Папа!
– голос Марии вернул его из воспоминаний.
– Как поживаешь?
– У меня всё хорошо, дочь.
– Как здоровье?
– Пока не жалуюсь.
– Не скучаешь?
– Нет, - усмехнулся Буряков, - мне теперь некогда скучать.
– Почему же именно теперь?
– А ты у мамы спроси.
– Пап, да ладно тебе!
– примирительно сказала Мария.
– Не заводись, подумаешь, про завещание тебе напомнили.
– Так ты в курсе?
– Конечно! У нас женский семейный совет был.
– Вот как?
– Лев Михайлович хотел тут же заявить, что старшие сёстры об этом умолчали, но осёкся, вспомнив, что они просили сохранять свои визиты в тайне.
– Прямо заговор.
– Пап, ты же хороший! Зачем так всё воспринимаешь?
– Как так?
– Агрессивно. Это просто жизнь, в которой родители стареют, а дети продолжают жить.
– Верно, Мария, только вот рассуждать об этом хорошо, будучи ребёнком, а не стареющим родителем.
– Я понимаю и сочувствую, - дочь запнулась, - и когда-нибудь прочувствую то, что ты сейчас говоришь.
– Да, наверно, - Буряков ощутил, как стал застывать без движения.
– Мария, я был рад услышать и тебя и Светика, но извини, я в бассейне....
– Ой, я не знала, смотри не утони, - засмеялась дочь.
– Не имею права, завещание пока не готово. Ты это имела в виду?
– Нет, ты всё-таки вредный человек!
– Вредный?!
– возмутился Буряков.
– Так подожди-ка.
– Он вылез из бассейна и, надев халат, уселся в кресло.
– Ты здесь?