Расколотый Мир
Шрифт:
Он открыл еще одну дверь и вступил в еще более глубокие и прохладные тоннели. В конце коридора показалась очередная дверь, запертая на тяжелый засов. Попечитель отпер и ее. За ней был тоннель из грубого красного камня.
— Это тоннели естественного происхождения. Они уходят далеко вглубь, — сказал он.
Камень под ногами стал истертым и гладким. По стенам тянулись красные прожилки — работа Первого Племени. Абстрактные рисунки: спирали, вихри, острые углы. Сложные, прекрасные, завораживающие. Попечитель не умолкал и шел быстрым шагом, не оставляя Лив времени их как следует рассмотреть.
— Мой отец был первым человеком без волос, которому позволили пройти сюда.
— Без волос?
— Ах, да! — Он погладил короткую жесткую бороду. —
— Не знаю, господин попечитель. Возможно.
— Возможно? Но это факт! И это разумно. Холмовик считается взрослым лишь после того, как он хоть однажды умер и воскрес. Вез этого таланта нам никогда не заслужить их уважения. — Он остановился, положив руку на дверь. — А отца они уважали. Он был странным, холодным человеком, сблизиться с ним мне так и не удалось. Но так он писал в дневнике: его привели сюда холмовики. Их было трое. Звали их, если это имеет значение, Кек-Кек, Кур-Кур и Кона-Кона Они показали ему то, что покажу вам я, и он почувствовал то, что ощутите вы. Он сел у воды и полоснул руку каменным ножом Кек-Кека от локтя до запястья. Какая сила воли! Отец был рисковым человеком, разве он мог знать, что это сработает? Не знал. Только верил. Он писал, что народ уважал его за способность выносить боль. Они уважали выносливость. Уважали волю и веру. Он перевязал рану рубашкой и спал в пещере семь дней. Рана не загноилась. Кровь сгустилась и не текла. Через семь дней он исцелился. Остался ужасный шрам, и к нему так и не вернулась беглость пальцев, но он доказал то, что хотел доказать. Позже он вернулся сюда с железом. Он понял, что Первому Племени здесь больше не место. Сила пропадает зря, говорил он. На него снизошло Видение, и он построил Дом. — Попечитель открыл дверь. — Мою мать ранила шальная пуля. Дух не смог поставить ее на ноги, но облегчил ее страдания. Конечно, она давно умерла.
— Ах, я...
Он болезненно улыбнулся:
— Мне очень интересно, Лив, считаете ли вы, что мой отец поступил правильно?
— Господин попечитель, я...
— Как человек со стороны, что вы думаете? Сам я не знаю. Не отвечайте сразу.
Он задул лампу. Пещера впереди сияла теплым красным светом.
Попечитель отошел в тень, пропуская Лив вперед.
Пещера была глубокая и темная, как женская утроба, а земля — гладкая и сырая. В самом конце покатого склона мерцал тихий водоем, окруженный высокими камнями, похожими на женщин, стирающих белье, молящихся или готовых принять обряд инициации, как требовала от них какая-то древняя религия, подумала Лив.
Вода светилась мягким красным сиянием.
Стены пещеры, покрытые необычайно изящными рисунками, в туманном полумраке напоминали ветви ив над рекой у Академии.
Лив осторожно села на землю, скрестив ноги.
Вода светилась из глубины. Так свет и тепло проходят сквозь ладонь, если держать руку над свечой, — вот на что это похоже, подумала Лив.
— Очень красивый свет, — сказала она.
Она почувствовала, что ей жарко, и обмахнулась рукавом. В пещере было на удивление тепло.
— Попечитель?
Она огляделась и с удивлением обнаружила, что его нет. Пещера оказалась просторней, чем она думала, глубины ее были сокрыты мраком, и лишь красные отметины на стенах сияли, как путеводные звезды.
Лив обернулась. Что-то огромное и невидимое поднялось из воды, схватило ее, и она вскрикнула. Пахло землей, кровью, слезами. Больше она уже ничего не увидела. В нее проникло нечто ненасытное и где-то неглубоко под кожей нащупало узел самолюбия, уязвленного неудачами с Д. и Г., жилку одиночества, беззащитности и обиды на врачей госпиталя за холодное отношение к ней. Все это будто вырвалось
Нечто отыскало и тут же поглотило ее кошмарный сон о пти-целете Линии, его отвратительном пулемете, похожем на жало насекомого. Но и это не утолило его голода. Оно проникало все глубже и глубже в поисках самых глубоких ран.
20. РАНА (1871)
Фасад Август-Холла Кенигсвальдской Академии, демонстрируемый внешнему миру, выглядел величественно, горделиво и строго, точно суровый лик из серого камня. За ним квадратная форма медленно уступала место хаосу арок и контрфорсов, оголенных труб, парников, тенистых веранд и крытых галерей, экспериментальных оранжерей, бесчисленного множества гаргулий [Гаргулья {фр. gargouille) — драконовидная змея, согласно легенде, обитавшая во Франции, в реке Сене. Она с огромной силой извергала воду, переворачивая рыбацкие лодки и затопляя дома. Св. Роман, архиепископ Руана, заманил ее, усмирил с помощью креста и отвел в город, где она была убита горожанами. Впоследствии мастера вырезали изображения гаргулий на водостоках. В фортификационных сооружениях, таких как замки, каменные изваяния этих чудищ были призваны охранять от врагов. Скульптуры в виде гаргулий (наряду со скульптурами химер) украшают храмы, построенные в готическом архитектурном стиле.], нескольких сараев с инструментами, возле которых в любое время суток — но не сегодня — курили бледные студенты, и козий загона доктора Бэя. Дальше простирались лужайки.
За лужайками ухаживали старики в котелках. Лив знала их всех по имени и, выйдя наружу, поприветствовала словами «Доброе утро, господин такой-то» так же, как делала это каждое утро. Старики один за другим улыбнулись и сняли перед нею шляпы.
Одета она была в простое белое платье и под мышкой, как обычно, сжимала книгу. Когда она вышла на улицу, на ней была шляпа от солнца, но она повесила ее на забор — ей нравилось, как летнее солнце припекает лицо и плечи.
«Солнечный свет необходим растущему ребенку. В здоровом теле — здоровый дух», — часто повторяла ее мать на странном мертвом языке, который Лив еще не начала учить. Мать распорядилась, чтобы учителя дочери каждый день выводили ее гулять по меньшей мере на два часа. Лив была книжным ребенком.
Ее мать была почетным профессором психологии. Учителей у Лив хватало, потому что студентам хотелось добиться благосклонности ее матери, а отца «уже не было с нами». Лив не вполне понимала, что это значит, но так говорилось всегда, сколько она себя помнила.
Она миновала поле для крокета. Ворота на нем проржавели и заросли паутиной, а шары покрылись травой и комьями земли. Лив прошла по берегу пруда, пожелала доброго утра доктору Цумвальду, ихтиологу, который вел свои наблюдения, склоняясь над водой и делая записи. Рыбы в пруду — экзотические, ярко-голубые — сверкали среди водорослей, как горячие молодые звезды. Она прошла по розовому саду, где доктор Бауэр срезала образцы. Там, где лужайки кончались, стоял знаменитый дуб, на чьей заскорузлой коре менее развитый ребенок, наверное, увидел бы лица. За дубом начинался пологий спуск к реке, заросший буйной, не кошенной травой.
И Лив побежала, задыхаясь и перескакивая через спутанные корни дуба, а затем исчезла в фиолетовой листве диких палисандровых деревьев. Приближаясь к дубу, она всегда пускалась бежать. Старики следили за ней.
Да, возле дуба она всегда переходила на бег, но в тот день у нее были на то свои причины — книгу, которую Лив сжимала под мышкой, она украла, и теперь под сенью раскидистого дуба ей послышался рассерженный окрик матери. Хотя на самом деле это были всего лишь два студента факультета метафизики, громко споривших по поводу логической необходимости иных миров.