Расмус, Понтус и Растяпа
Шрифт:
Часы тянулись долго, школьный день медленно полз вперёд. Но наконец прозвенел звонок с последнего урока, и двадцать мальчишек, точно свора легавых, рванулись к двери, Расмус с Понтусом в их числе. У двери Стиг попытался пролезть вперёд и больно ткнул Расмуса локтем под рёбра.
– На поезд опаздываешь? – огрызнулся Расмус.
Стиг иронически усмехнулся:
– Я – нет, а ты?
– А чего тогда пихаешься, ты, бактерия?
На улице они решили выяснить, кто из них на самом деле толкался, и начали потасовку. У них были ещё старые счёты, которые тоже стоило свести, так что всё это быстро перешло в «открытый кулачный бой», как торжественно провозгласил Понтус.
И всё шло отлично, пока в дело не вмешалась полиция.
– Что я вижу, драка в общественном месте, – услышал Расмус отцовский голос. – Нарушение порядка и всё такое!
Он схватил сына за шиворот, чтобы оттащить от Стига, но Расмус вырывался.
– Сопротивление полиции. – Голос у папы стал серьёзным. – Прошу господ разойтись, не то мне придётся препроводить их в участок.
«Господа» неохотно разошлись и отправились каждый своей дорогой.
– Видишь, каково это иметь отца полицейского, – сказал Расмус, когда они остались с Понтусом наедине. Из носа у него текла кровь, верхняя губа была разбита. Он дрался не за страх, а за совесть, и всё-таки до Стига вряд ли дошло, кто первым начал толкаться, и всё из-за папы.
– По-моему, со Стига уже хватит, – сказал Понтус. – Побереги лучше силы для ночи!
Он стоял на тротуаре напротив Расмуса и разглядывал его разбитую губу.
– На кого-то ты похож… – задумчиво протянул Понтус. И тут же расхохотался: – На госпожу Андерссон из нашего дома, вот на кого!
И Понтус смеялся, пока они не попрощались.
– Привет, госпожа Андерссон! До встречи ночью!
А вот маме Расмуса было совсем не до смеха. Увидев сына с разбитой губой, она воскликнула:
– Силы небесные! С кем это ты сегодня играл?
– А что, похоже, что я играл? – живо ответил Расмус. – Не-ет, на кого я похож, так это на госпожу Андерссон со Вшивой горки, уж Понтус не соврёт!
В этот раз за обедом было не так уютно, как всегда. Обычно Расмус считал, что это лучшие часы. Ему нравилась вкусная еда, нравилось сидеть на кухне, есть, смеяться и разговаривать с мамой, отцом и Приккен, и чувствовать под ногами тёплого маленького Растяпу.
Но сегодня за столом царила печаль. Приккен выглядела так, будто у неё в горле застряли все мировые горести, к тому же на обед была варёная макрель, а уж она-то у кого угодно застрянет в горле. А ещё он, оказывается, похож на госпожу Андерссон! Видно, эта тётка была очень хороша собой, потому что папа при виде Расмуса громко расхохотался. Папа-то был в отличном настроении, как всегда. Вообще это неплохо, когда у твоего отца хорошее чувство юмора, но сегодня он мог бы быть с Приккен и поделикатнее. А он уставился на неё и спросил: «Что, у нас сегодня годовое заседание Общества унывателей?» Мама была более чуткой, она, конечно, заметила, что с Приккен что-то не то, но промолчала.
Разбитая губа болела, и это тоже не способствовало поглощению макрели. Расмус неохотно ковырялся в тарелке. Мама обычно говорила, что из-за стола надо вставать немножко голодным. Проглотив два куска, Расмус отложил вилку.
– Мам, можно я останусь немножко голодным?
Но мамино чувство юмора редко просыпалось в нужный момент.
– Нет уж, будь добр, съешь всё, что у тебя на тарелке.
Расмус попытался объяснить, что у него болит губа, но это не помогло.
– А когда ты ешь яблочный пирог, губа тоже болит? – поинтересовалась мама.
Как ни странно, за пирогом этого не чувствовалось. Пирога он без всяких усилий мог съесть сколько угодно.
– Наверное, это из-за ванильного соуса, – сказал Расмус.
Приккен всё молчала, и Расмус решил, что когда у людей любовь, их уже ничем не утешишь, даже яблочным пирогом с ванильным соусом. Он так жалел Приккен, что даже вызвался вытирать посуду, хотя сегодня была не его очередь.
– Ты такой милый, – сказала Приккен благодарно и проскользнула в свою комнату.
Расмус повязал большой передник и принялся за работу. Быть милым оказалось очень приятно. Он чувствовал себя рыцарем без страха и упрека, который не только готов покинуть дом ночью, чтобы спасти честь сестры, но даже вытирает за неё тарелки.
Мама очень удивилась, что Расмус взялся за посуду по собственному желанию.
– Да ладно, это все каждодневные хлопоты, – махнул рукой Расмус. – С одним таким делом я сегодня уже покончил – намылил шею Стигу.
– Ну, без такого доброго дела можно было и обойтись, особенно на улице, – заметил папа.
– А что, на улице нельзя делать добрые дела? – спросил Расмус, разглядывая только что вытертое блюдце.
– Зависит от того, что ты называешь добрым делом, – сказала мама. – Если, например, переводишь через дорогу маленьких детей или старушек, – это пожалуйста. А драться не стоит.
Расмус взялся за следующее блюдце.
– Нет, иногда стоит подраться. Но вчера мы с Понтусом и Сверре как раз переводили госпожу Эноксон через Стургатан.
Мама с нежностью взглянула на Расмуса.
– Какой же ты у меня славный, даже с разбитой губой, и с веснушками, и в этом огромном переднике! Но скажи, неужели обязательно было переводить госпожу Эноксон через улицу втроём?
– А как же! – удивился Расмус. – Она ведь сопротивлялась!
У родителей был такой ужас в глазах, что Расмус поспешил объяснить, как всё было на самом деле. Госпожа Эноксон сначала хотела перейти улицу, но когда они дошли до середины, испугалась машин и решила повернуть обратно. И тут уж им втроём пришлось её удерживать.
– Ну а что, пусть бы она лучше попала под машину? – с гордостью сказал Расмус.
Вообще-то вытирать посуду под такие разговоры оказалось не так уж и скучно. Папа читал за кухонным столом газету и время от времени вставлял словечко. Мама мыла посуду с быстротой молнии, и Расмус даже не мог понять, как ей удаётся так метать тарелки и чашки, чтобы они при этом оставались целыми. Он как-то раз попробовал сам помыть так посуду и разбил целых три блюдца, пока у него наконец не стало получаться как надо.