Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Асфальт в этом месте дороги был раскатан безукоризненно – и Елена, причем, даже прекраснейше знала почему: через два километра слева начиналась воинская часть, а справа – полковничьи огородные товарищества; и для каких-то сезонных инспекций солдат заставляли шлифовать и ровнять этот крошечный, образцовый, участок шоссе чуть ли не вручную, чуть ли не пальчиками с уровнемером в зубах.
Своей жизнью живущие липы где-то на самом верху добродушно и лениво поигрывали в покер; и когда после легкого блефа ветерка вынуждены были раскрыть карты, то у всех на руках, как с лица, оказывался стрэйт в масть, причем в одну и ту же.
Снизу
Ржаво-вяленых, отработанных, лётных продолговатых мизинчиковых листочков-сёрфингов, стрясённых липами, видно нигде не было. Асфальт закатали явно уже после – чтобы убрать следы.
Навязчиво, в унисон с чернотою воздуха, разило битумом, напрочь забивая все сенсоры. Краюхи шоссе – излишки асфальта, наплывшие на обочину, как после извержения – были как лопнувший, пережаренный кекс. Асфальт пышал жирным теплом. Казалось – дотронься голой стопой и обожжешься, и вмятина в битуме останется. Капельки росы на поверхности дороги зримо мрели и превращались в пар – настолько быстро, что когда Елена и Ольга оборачивались, то наблюдали, как над асфальтом слегка вибрировало миражное море. И то ли асфальт еще не отдал жар дня, то ли и впрямь был закатан только что – Ольга не удержалась и скинула сандали проверить:
– Ой! Прям печка!
И так и побежала дальше по дороге, щупая пятками крупнистый жар.
Шоссейной разметки даже еще наляпать не успели.
Из-за этой ровности дороги – и равношагового мелькания метронома стволов лип – очень скоро все стало казаться совсем нереальным: нереальным казалось, что вот бредут они вот здесь, посреди ночи, совсем одни, в вот эту самую минуту, в этот самый миг, в этот самый век. И даже звезд не видно – из-за этих кущ лип. Уж совсем не по чему свериться – если б даже умели.
Тени начали шалить. Елена и Ольга поминутно айкали и спотыкались – на ровном месте – на перекрестках теней; там, где неожиданно налезали друг на друга сразу несколько сонмищ теневых ветвей, асфальт резко отличался по цвету даже от обычной черноты, был совсем иссиним; чернота делалась еще мокрее, еще глубже. Как яма. И казалось, сверзнешься в нее сейчас. Или, вдруг, наоборот – ступорились, оступались, задержав ногу на полшага – потому что казалось, что прямо перед тобой на асфальте кто-то лежит – и страшно было наступить.
Стараясь не запнуться, на этом-то нереально ровном шоссе, таща в руке раздражающе тяжелый магнитофон (в котором одно утешение – утих; давно кончились батарейки), Елена вдруг заново увидела перед собой все эти морды – и этого благообразного злобыря в электричке, и подлых шустрых старух с семечками у железной дороги, и убогого вора с щавельком и дихлофосом, и говорящую кожаную голову бессердечного шофера – всех этих персонажей, так внезапно, без спросу, вывалившихся на них вдруг из какой-то досадной прорехи в кармане ночи – и ужасно хотелось их запихать поскорее обратно, чтобы их как будто бы и не было; и вообще как-то жалко вдруг стало этого потерянного вечера, и до жути хотелось смотать всё обратно – всю эту чудовищную безмозглую поездочку, замотать как-то назад, чтоб как будто
– Ой, Лена, Лена, смотри! – запрыгала Лаугард, задирая икры – демонстрируя ей свои негрские пятки (как только они взобрались на горку, и стало посветлее – от висевшего справа на воротах садоводческого товарищества фонаря, верней, лампочки под круглым диском, без всякого плафона). Лаугард застыла: не наклоняясь, встроила, поелозив, ступни в сандали. Вскинув икры, застегнула ремешки.
В дачных домиках, в глубине садовых участков, уже не было ни огонька.
Зато на выходе из липового тоннеля был обнаружен сомнительно оплывший сырой, сырный огрызок луны.
Не сидя на сидении автобуса (для которого пригорок всегда был как трамплин), а вприпрыжку, с разгона, имитируя крутой съезд под уклон на колесах, бежать на своих двоих – тоже было как-то чудновато. Жесты, свои же собственные движения, чувствовались какими-то уж и вовсе ходульными, вынужденными, лунными, фонарными.
Тени, отцепившись от их ног, шатаясь, бежали навстречу фонарю – дико длинные, худые – казалось, длинней, чем липы – а от фонаря им навстречу, тоже пошатываясь, направлялись призрачные двойники; не доходя до фонаря встречались; следовали краткие объятья графитовых марсиан; еще шаг – и тени, пьяно шатаясь от света, откидывались плашмя назад; и потом нагоняли их с Ольгой, уже сзади, прикинувшись на секунду в полутьме низенькими; и тут же, опять, завидев тусклый фонарь на следующем полковничьем садовом гетто, наглели, обгоняли, принимали привычные удлиненные неземные габариты и с достоинством вышагивали вперед.
Внезапно, из-за следующего холма на шоссе, болтаясь в шатком освещении головами, как кеглями в каком-то жутком кегельбане по мере подъема, выпросталась ватага урлы – человек двадцать пять – кордоном в два ряда. Завидев Ольгу и Елену, кегли ускорили шаг, а потом и вовсе, с дикими криками, побежали, варварски чеканя и разрывая тишину, с ужасающей скоростью – и от долетевших от них в этой теплой тишине репликам от ужаса дыбом встал каждый волосок на руках: обе как-то в секунду, не обменявшись даже не единым словом, только взглянув друг на друга, поняли, что если в оставшиеся пару минут… нет, минуту что ли, меньше, им удастся хоть куда-нибудь спрятаться – то они спасут свою жизнь.
– Оля, осторожно – там колючая проволока. Кончается чуть выше колена. Сразу очень высоко задери ногу и перешагивай. А за ней через два шага – канава, – только и успела сказать ей Елена – показав головой, куда бежать, когда та уже, идиотски подняв свою бамбуковую пику, продиралась сквозь не менее идиотски насаженные хилые, ни от чего не загораживавшие, березки – на зады чьего-то участка.
Сами участки были отгорожены высоким забором из металлической сетки на бетонных столбах – но сзади, между ними и шоссе, шел дополнительны буфер – метров двадцать на двадцать, засаженный кустами, позади каждого участка, – формально никому не принадлежащий, но блюдомый садоводами как собственный редут: траншеи, колючка, – а внутри незаконного надела – иногда соблазнительные ягоды, а иногда тупая картошка.