Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
С вымученным интересом, на Пушкинской, в пещере кооперативного магазина «Берегите голову» (окрещен так магазин молвой был по мотивам одноименного объявления на выходе – так как на выходе о низкую притолоку башкой, как колоколом, бился ровно каждый) под хоругвями кооперативных тряпок были куплены легчайшие италийские сандалии – с пестрыми перехлестами широких, крестообразно друг на друга находивших, щиколоточных резинок. Мать потом смеялась над ней: «Двести пятьдесят рублей! Стоили больше, чем с тебя взяли за билеты в Польшу! Вот теперь я знаю, что значит это смешное слово «инфляция»!»
Сразу после совершеннолетия, еще в мае, мать выдала ей в личное пользование сберегательную книжку с тысячей: после той, детской аварии, когда ее сбила машина, целых восемь
И теперь даже Анастасия Савельевна, никогда не страдавшая экономностью, изумлялась, с какой быстротой и легкостью Елена эту неожиданную начку, этот призрачный капитал деревянных тугриков (который, впрочем, и без того, стремительнейше, не по часам, а по минутам, исчезал из-за инфляции – линял до номинала мельче ракушек Святого Иакова – так что, в общем-то Елена с инфляцией беззаботно гналась наперегонки – и Елена явно побеждала, успевая тратить бумажки, раньше, чем они и вовсе превратятся в нумизматический архаизм) спускает на ветер – то есть, в основном, на такси – лишь бы не входить в метро, лишь бы – наконец-то! – избавиться от муки мучной: необходимости отлеплять от себя в вагоне метро пачками склизкие взгляды. Которые сейчас как-то особенно раздражали.
Лишь бы этой воздушностью движений – в центр города – и обратно домой – задать хоть какую-то терпимую метричность мутно растянувшемуся вдруг, ставшему вдруг безразмерным, времени.
Мысль о предстоящем путешествии в Ченстохову почему-то тоже тревожила неимоверно – опять, как когда-то перед Мюнхеном, было у нее четкое ощущение, как будто вернется она оттуда другой.
Мать все сердилась на Елену за что-то. И не понимала, что с ней происходит.
Когда буквально за несколько дней уже до отъезда в Польшу к ним зашла Ольга Лаугард (радостная, поступившая в Гитис), – Анастасия Савельевна встрепенулась:
– А почему бы вам вместе не махнуть сейчас со мной в Ужарово? Хоть на денек! Искупаетесь завтра сходите на озеро! И завтра же обратно!
И только Елена приготовилась выдать правдоподобный рапорт про какие-то другие их срочные планы, как Ольга сказала:
– Ой! Как хорошо! Конечно! Я с удовольствием! Поедем, Лен? Мне только за удочкой надо тогда домой зайти!
– Какой удочкой… Какой такой удочкой… Что где удить… Оляяяя… – с мороком сползала Елена по косяку.
– Как? Ты не знала? Я очень люблю рыбалку! Озеро! Прекрасно! Я и на канале-то даже уже удить пыталась! Чего-то там, правда, ничего не ловится. Только не говори мне, пожалуйста, Леночка, опять, что там у меня на канале грязно! Это мое любимое место!
– Я не поеду с тобой, если ты там собираешься у меня на глазах пытать рыбу.
– Да нет! Кто тебе сказал! Я их ловлю – и сразу же обратно выпускаю! Я же их не убиваю! Ну, подумаешь – губу проколет крючком немножко… Заживет же потом! Это как человеку ухо проколоть!
– Оля…. Нет… Что за извращение… Только не со мной… – застонала Елена.
– Ну хорошо, хорошо – удочку-то я могу с собой хотя бы взять? Ну что тебе, жалко?! А то как же: ехать на дачу – и без удочки? Я не буду удить! Я с удочкой просто себя лучше чувствовать буду! Умоляю! Давай заедем ко мне! И купальник заодно возьму тоже! Ой, спасибо вам большое за приглашение! – с артистическими ужимками раскланивалась уже Ольга с Анастасией Савельевной в дверях, пока Елена с мутным чувством пойманной рыбы пошла выуживать из так и не распакованной до конца, валявшейся в углу на карантине (до сих пор сыпался на пол песок из складок) рижской сумки купальник.
– Да ну вас! Я уже сейчас поеду тогда, вас ждать не буду, – Анастасия Савельевна, смеясь, слушавшая все эти перепалки в прихожей, развернулась и пошла на кухню паковать провиант. – Смотрите, если все-таки соберетесь, то не поздно только! Последний более-менее удобный автобус от станции – в 9.20. А то там иначе в темноте страшно идти!
Ольга явно восприняла поездку на дачу как жанровое костюмированное шоу – едва вошли к ней в квартиру, напялила несусветную панаму, которую долго примеряла,
И, через час, что ли, с этим сюрреалистическим снаряжением, вывалились пугать прохожих.
– Стой-стой! Я же забыла тебе показать…! – засуетилась Ольга уже на ступеньках подъезда. – Антон Зола же графические загадки нарисовал! Давай возьмем с собой!
Зашли в подъезд снова; поднялись к Ольге.
– Вот, вот, смотри!
На клетчатых разворотах из школьной тетради (любимый грунт Золы) плохо отточенным мягким карандашом наштрихованы были графические ребусы к песням Гребенщикова.
А Ольга уже, тем временем, притащив телефон в прихожую, и встряв опять напротив зеркала, стянув панаму, виртуозно зажав ее мизинцем и безымянным, и поставив удочку под рукой на изготове, уже накручивала (притулив аппарат на полусогнутом колене, торчащем из пестрых складок шортов-юбки и завешенном в воздухе) для полного счастья, Золе:
– Ало! Ало! Антон! Дааааа… – Ольга покопошилась одной рукой в коричнево-баклажанно прокрашенных волосах, взбила их и, с вызовом, чуть наклонив голову, как на рекламах в новых парикмахерских, взглянула на зеркало сквозь челку. – А мы тут с Леной на дачу к ней едем! Купаться в озере будем! Дааааа… Загадки твои берем… Даааа!… – Ольга резко развернулась, перехватив телефон левой рукой, отстранила на секундочку трубку, и, встав в профиль, искоса глянула на зеркало уже через плечо, томным жестом надвигая на лицо панаму. И тут же схватила трубку опять. Чуть понизила голос и, с откровенно утвердительной, почему-то, интонацией, возразила телефону: – Нееет, Антон, тебя мы не хотим с собой взять… – и тут же мельком, вопросительно, как будто тайком от зеркала, взглянула на Елену, перепроверяя у нее ответ, резко расширив глаза. – Нееет, Антон, не хотим! Неееет, Антон… – прижав трубку к левому уху, Ольга вдруг кокетливо заслонилась от зеркала правым локтем, и поиграла с отражением глазами. – У нас девичник! Нееет, Антон, неееет… – выпрямилась, на секунду зачем-то выпятила живот, развернулась в профиль, положила ладонь на живот, быстро проверила не ли толстый ли, втянула живот опять, быстро повернулась к зеркалу анфас, встала прямо, зажала трубку ухом, бегло разгладила майку с боков на талии, вытянулась, и тут же облила зеркало с ног до головы надменнейшим холодом, поигрывая свободным от телефонной трубки плечом, и чуть прикрыла глаза, с поволокой недосягаемости на лице: – Ну ладно, Антон, всё, ладно, пока, мы спешим уже… – и тут вдруг, в полной панике, что забыла использовать главный свой аксессуар, схватила удочку, моментально сменила тональность, и бодрым туристическим шагом зашагала на месте перед зеркалом, размахивая удочкой. – Ало! Ало! Антон? Слышь-слышь?! Я рыбу, между прочим, ловить буду!… Дааааа… Удочку вот беру! Конечно, а ты как думал?!
Уже на улице Ольга вдруг снова заволновалась – еще чего-то не хватало:
– Лена, Лена! А давай вернемся и магнитофончик с собой возьмем и кассеты! Прям в электричке будем Гребенщикова слушать и загадки Золы разгадывать? – в фантазии Ольги поездка обрастала все более зрелищной аксессуаристикой.
– Нет, Оль. Ты хочешь, чтоб мы совсем под пэтэушниц с тобой косили?! С кассетником в электричке?
– Ну пожалуйста! – Ольга уже явственно предвкушала моднейший спектакль: удочка, панама, электричка, Боб, озеро, дача.
«Ну пожалуйста» крестной дочери по загадочной причине каждый раз срабатывало безотказнейше – даже когда звучало катастрофически вразрез с собственным желанием Елены.
Вернулись. Взяли кассетник. Выпили на дорожку чаю.
И уж часов после девяти, только, вечера выкатились на улицу. Ольга кокетливо расправляла панаму. Подхватив узкую бамбуковую удочку под мышку, как тросточку, моментально извлекла из сумочки и нацепила еще и темные тортилловы солнечные очки. Которые теперь уж и вовсе смотрелись кичем.