Расплата
Шрифт:
Экспертиза карандашной записки позволила прочитать отдельные слова: «это Миллер... Жасмэн... Штроман... Вернер...» Свидание устроено Скоблиным... Нет! Это просто новая попытка сбить с толку следствие, запутать его. Сторонники освобождения Плевицкой активно распространяют всевозможные слухи, подхватываемые газетами. В «Журьиаль» опубликовано бездоказательное сообщение о том, что Миллера похитил генерал Кусонский. Записка начальника РОВСа была явно подделана, конверт, в котором она была вручена Кусонскому, таинственно пропал или... специально утаен. Никто, кроме Кусонского, записку не брал. Он же заставил и Скоблина выйти из отеля «Паке» раньше других, чтобы избавиться от него. Следует, пока не поздно, арестовать Кусонского и со всей тщательностью допросить его.
Первоначальная задача, как понимал теперь Рош, казавшаяся весьма простой, усложнялась, вовлекая в орбиту подозреваемых все новых и новых людей. Комиссия под руководством Ивана Егоровича Эрдели, в которую входили генералы Тихменев и Пешня, бывший прокурор московского окружного суда Тверской, присяжный поверенный Соколов и другие, трудились ежедневно. После нескольких бесед с Эрдели Рош пришел к выводу: от комиссий открытий ждать не приходится. Они выслушивали множество лиц и записывали их показания анонимно: каждый должен быть уверен, что его сообщения не явятся преждевременным обвинением, основанным лишь на его показаниях. В конце концов Эрдели признался следователю: получая огромное количество агентурных сводок и донесений о
После этого комиссия распалась или находилась накануне распада...
Как известили французские вечерние газеты, полицейские власти запретили отцу Дмитрию посещать Плевицкую в тюрьме. Вместо него назначение получил отец Лев Жилле — настоятель французского православного прихода и тюремный исповедальник для русских заключенных. Со ссылкой на него и успешно проводимое содействие, газеты состязались между собой в составлении небылиц, печатали фантастические сообщения о генерале Скоблине. Серьезно разрабатывалась версия о его бегстве на... аэроплане. И, возможно, в... Испанию. С 8 часов 23 сентября на всех пограничных постах и в морских портах было установлено строжайшее наблюдение, разосланы приметы, сведения о лицах, могущих войти в группу сопровождения генерала. В сопредельных странах также производился розыск, наводились справки... «Идиоты! — гневался Марш, в ярости разбрасывая по кабинету газеты. — Надо быть неизвестно кем, чтобы ежедневно сообщать преступнику где и как его ищут!..»
Советское полпредство заявило о полной непричастности к исчезновению белых генералов.
Марш — человек упрямый и честолюбивый — выступил с официальным заявлением: полиция на сегодняшний день не располагает абсолютно никакими приемлемыми версиями об исчезновении Миллера и Скоблина, однако энергичные поиски продолжаются. К Маршу и Рошу подключена группа наиболее опытных следователей. Нет сомнения, что в скором времени им удастся выйти на след преступников и обнаружить, наконец, пропавших генералов... Но пока, — и он это отлично понимал! — у Марша по-прежнему существовал лишь один шанс сделать хотя бы шаг на пути дознания — вновь провести допрос уже ненавистной ему Плевицкой, главного и, возможно, единственного участника происшедших событий. Все остальные русские и французы, допрошенные им в связи с этим делом, не дали ни одного намека, ни одной пусть самой пустяковой зацепки, которую можно было попытаться рассмотреть серьезно и попробовать размотать. Как сообщало из камеры «доверенное лицо» Марша (одна из воровок-француженок), Плевицкая в последние дни хандрила, почти не разговаривала, спала по много часов, укрывшись с головой котиковым манто. Разбуженная, отказывалась от еды, плакала и молилась. Марш понял, что продолжение контакта с подследственной обречено на провал, и принял решение повременить несколько дней. Вызвав несколько человек, уже допрошенных ранее, придирчиво сопоставил их показания, добившись признания от мецената Шульмана (Эпштейна, Шульца), что в последнее время тот действительно часто ссужал Скоблина деньгами. (Ранее незначительные суммы, о которых-де забыл.) Марш вновь засел за изучение прессы, надеясь на вороха неправдоподобных сенсаций, из столкновения откровенного вранья и полуправды выбрать хоть что-то. Толчок его мысли дала статья советского писателя Кольцова в «Правде» за № 269, которая внезапно высветила новую фигуру, мимо которой до сих пор проходило следствие. Этим новым человеком являлся известный генерал Фокк, имевший боевую биографию и хваставшийся, что ни разу в жизни он не отступил от своих принципов офицера императорской армии. По духу это был второй Туркул, старающийся ни в чем не уступать тому, первому, кого считал для себя образцом. Еще в 1930-м Фокк командовал артиллерией на Перекопе. Бежал за границу, прошел туретчину, Балканы. Стал активным ровсовцем при Кутепове, во время исчезновения которого, по некоторым косвенным уликам, вызывал у многих офицеров подозрения, которые время не разбило и не подтвердило.
Уже в начале испанских событий генерал Фокк, конечно же, оказался среди франкистов. Он — командир укрепрайона Кинто в Арагонии, считавший себя подлинным патриотом, помогавшим испанцам сдержать натиск большевиков. «Нам разрешают носить по форме русские национальные цвета и награды, — писал он с восторгом в Париж. — Мы боремся за бога, родину и короля. Вот уже три дня мы сражаемся с III Интернационалом, выполняя тем самым долг перед Россией. Пусть наше участие пока еще незначительно, но факт присутствия русских офицеров на фронте доказывает, что в эмиграции не все говоруны, активные только за рюмкой водки, но и люди, жаждущие свою ненависть к большевикам воплотить в деле». Сдержать большевиков Фокку не удалось. Он бежал из укрепрайона, бросив архив и письма. Среди документов находился и секретный приказ Шатилову — полно представлять РОВС перед различными организациями Европы и Балканского полуострова; приказ об отчислении из Воинского союза генерала Туркула, стремящегося возглавить некую тайную организацию, располагающуюся в Германии и Италии: приказ Миллера, объявившего в приказе выговор Фокку «за возглавляемое им массовое антидисциплинарное выступление офицеров»; два письма Туркулу и рапорт Миллеру о выходе из РОВСа (Причины? Сказано прямо. Во-первых, он считал Евгения Карловича не столь вождем «военного союза», сколь администратором и чиновником, причем не bз лучших. И всячески противопоставлял ему боевого генерала Скоблина — георгиевского кавалера, пролившего кровь за белое дело. Скоблин должен был по праву возглавить Союз, возродив подлинно боевую организацию. Попутно выяснилось, что генерал Фокк, направившись в Испанию, должен был по просьбе самого Франко выяснить, кто из русских эмигрантов, воевавших там, являлся тайным агентом НКВД, представителем Москвы, активно работающим среди «возвращенцев»). Левая печать, которой стали известны «подвиги» Фокка, обрушилась на него, прослеживая тесные связи русского генерала с испанскими террористами, французскими кjагулярами, а через них — и с немецким гестапо. Белогвардейцы, связанные и с итало-германскими фашистами, имели свои счеты с генералом Миллером, известным своим демократизмом и умеренно-левыми взглядами. Миллера следовало устранить! И возглавить эту акцию поручалось не кому-нибудь, а именно Скоблину. По мнению Марша, тут был определенный резон: два ровсовца, два генерала разительно отличались друг от друга. Но на кого же тогда работал Николай Владимирович? Где искать его и тех, кто руководил им? Судя по сообщениям специального корреспондента РОВСа и журнала «Часовой» в Испании генерал-майора Николая Всеволодовича Шинкаренко (он же Белогорский), публициста и писателя, автора профранкистских «Испанских писем» и несколько книг, Фокк появляется на театре военных действий эпизодически, без лишней помпы вояжируя по Западной Европе. Марш все же подстерег генерала в Париже и дважды беседовал с ним об исчезнувших руководителях «Воинского союза». Фокк держался самоуверенно, даже нагловато, намекая на свою полную информированность о жизни русской эмиграции, но по существу дела не мог (или не захотел!) сообщить ничего заслуживающего внимания. Правда, на вторую встречу он пришел подготовленным, со
«Подробности», сообщенные Фоксом, не оставляли ни малейших сомнений в опереточной фантазии русского генерала, начитавшегося Эжена Сю или Конан Дойля. Жаль было потерянного времени. Трудно расписываться в собственном поражении. Все сроки, отпущенные на следствие, окончились. А тут еще опровержения, валившиеся на Марша и Роша одно за другим. Так было окончательно установлено, что зеленая библия — не пособие для шифровальщика. Записная книжка, переданная Плевицкой, не содержала абсолютно никаких секретных данных. Письмо и крестик, полученные в камере от некой Валентины Малаховой и предположительно оцененные следствием как тайный знак от мужа, оказались лишь даром благодарной почитательницы певицы, разделяющей общее негодование по поводу незаконного ареста «божественной, кристально чистой и глубоко верующей Надежды Васильевны». В письме вспоминаются ее выступления в Берлине. Корреспондентка слышала ее и в Галлиполи, где маялась Плевицкая, как и все русские женщины, жены русских офицеров, вынесшие страду походов, горя, боевого огня». Нет, — как сразу определил для себя Марш, — и в этой посылкой все «чисто». Он ни на минуту не сомневался: захоти следствие найти в Берлине Валентину Малахову, это не составило бы никакого труда...
Что же могло представить правосудию следствие в результате долгой и кропотливой работы? Оспариваемое алиби Плевицкой, которая дает не слишком точное время посещения ателье Скоблиным? Версию поломавшейся внезапно машины? Тщательно затираемый «гаврский след», для уточнения деталей которого упущено время?.. Можно ли восстановить его во всей полноте? Или использовать одну из последних речей Евгения Карловича, в которой он, — словно в предчувствии своей участи, — говорил о переговорах французских властей с советскими дипломатами, которые в качестве компенсации за передачу промышленных заказов потребовали разгрома активных эмигрантских организаций, под которыми в первую очередь подразумеваются все организации РОВСа. Как говорил тогда Миллер? «Я не верю, что Франция в 1931 году может последовать примеру Болгарии Стамболийского 29-го года и поэтому меня это известие, имеющее несомненные основания, не только не огорчает, но искренне радует, ибо не может быть лучшего свидетельства, что РОВС одним своим существованием сознается советской властью как наибольшая угроза и опасность...» Пророческие слова! Они могут быть использованы в качестве косвенных улик на будущем процессе — не более. Что еще может получить следствие? Настроение присяжных? И то, пожалуй, что певица — русская, иностранка, а после шумного дела коагуляров у нас не любят иностранцев, занимающихся французской политикой, тем более поучающих нас, навязывающих свой образ мыслей, свои законы поведения. Такие настроения вполне перекроют все недостатки и просчеты следствия, — решил Марш.
Итак, допросы окончились. Пусть начинается суд. Французский народ против политиканов-эмигрантов, заговорщиков и террористов разных мастей. Марш делает заявление для печати: процесс начнется днями. Судить будут Плевицкую: она — единственный свидетель и соучастник совершенного преступления...
9
Плевицкая, между тем, пребывала все в той же камере и в том же обществе двух воровок-француженок, из которых старшая была опытным осведомителем полиции. Имя исполнительницы русских народных песен в последнее время все реже стало появляться на страницах газет. Общество начинало терять интерес к исчезнувшим генералам и к будущему процессу над русской певицей.
...По поводу Нового года Надежда Васильевна получила праздничный обед — бифштекс с картофелем и четверть литра красного вина. У нее появился еще один русский адвокат — некий мэтр Майер, который подал кассацию и заявил, что надеется на пересмотр ряда материалов следствия. Их первая встреча прошла в доверительной доброжелательной обстановке. Плевицкая была необычно возбуждена и говорлива.
Уже более полугода провела Плевицкая в тюрьме, ожидая суда. Закончив следствие, Марш добился отпуска и уехал из Парижа, передав дела своему коллеге, де Жирару... В Гавр вернулся пароход «Мария Ульянова», на котором, как подозревали, — и увезли Миллера (А, может, и Скоблина? Или их вместе?). Де Жирар поспешил допросить капитана и некоторых членов команды, понимая, что по истечении стольких месяцев это абсолютно бесперспективное дело. Капитан пристойно говорил по-французски и поражал находчивостью: на каждый вопрос следователя у него (точно заранее заготовленный) тотчас находился обстоятельный и вполне правдивый ответ. «Вез ли он ящики?» — «Вез, небольшие, картонные, человека туда ни за что не засунешь, не распилив предварительно». — «Что находилось в ящиках?» — «Какой-то архив, бумаги, книги как будто. И продукция парижской галантерейной и кожевенной фабрик. Или тонкого белья и косметики — я уж и не помню. Впрочем, это легко проверить по судовым документам... Да* были еще и металлические детали сельскохозяйственных машин, весьма крупные. Они крепились прямо на корме и юте без ящиков. В трюм их не спускали».
Де Жирар проверил. Да, какие-то косилки, молотилки, детали грузовиков были. И без обшивки досками — точно. Он был не силен в технике, посему подстраховался беседой с помощником капитана и двумя матросами, но и эта беседа не дала ни малейшей «ниточки». Пароход по пути не заходил ни в один из немецких портов. Почему? Чем вызвана подобная торопливость? Капитан решительно отрицал подобное. Судно заходило в Гамбург и Данциг. Там грузили в трюмы зерно и пополняли запасы топлива. И это отражено в судовом журнале — не желает ли господин полицейский взглянуть? Жирар заставил себя задержаться и допрос начал с моряков, которые чуть-чуть сбились и на миг задумались. Один коротко взглянул на капитана. Жирар, нюхом почуяв нечто важное, попытался изолировать матроса для беседы один на один, но матрос, точно сбросив секундное оцепенение, отвечал уверенно и точно, как и его товарищи. Пришлось признаться в поражении. Но, конечно, и показать большевику, что следователь не такой уж простак, дающий любому краснопузому водить себя за нос. Иронично улыбаясь, он поинтересовался, сколько судовых журналов имеется обычно на борту советских судов и всегда ли команды отличаются столь завидным единомыслием. Капитан не принял шутливого тона. Он отвечал, что журнал один — в этом смысле советские суда не имеют отличий от пароходов любой другой страны, независимо от того, кто управляет ими; что касается единомыслия, то и тут не следует удивляться: советские люди после революции действительно единомышленники и заняты общим делом — строят новое общество. Жирар обвинил капитана в большевистской пропаганде. На том и кончилось.