Рассказы, эссе, философские этюды
Шрифт:
А по окончании прогулки в камере Лугаси поучал меня: «Вот видишь, если бы ты был на моем месте, ты или полез бы на амбразуру и плохо кончил, или замучил бы себя потом сомнениями в себе. А вот я, когда надо, могу слопать «маньяка», как обписать два пальца, и это нисколько на меня не повлияет». И вечером того же дня он доказал и мне и всем прочим, насколь это на него действительно не повлияло.
По вечерам после ужина нам разрешали смотреть часика полтора телевизор в той же столовой прежде, чем рассовать опять по камерам. У уголовников есть свои предпочтительности в телевизионных передачах. Есть они и у всех прочих. Но у прочих они варьируются от человека к человеку. У уголовников спектр предпочтительности узок. Все они любят детективы, где много экшн. Я помню уже в тюрьме-тюрьме, где состав был гораздо более крупнокалиберный, чем в тюрьме до суда, когда должен был идти фильм об ограблении банка, места в зале, то бишь в столовой, были заполнены все за
В тот вечер шел какой-то детектив. Вдруг Лугаси, который сидел в первом ряду, задрав ноги на спинку специально поставленного перед собой стула, встал, подошел к телевизору и переключил его на какую-то нудьгу про советский лунный трактор или еще что-то в этом роде. В зале раздался дружный вой и улюлюканье. Замечу для точности, что Софер во имя своей игры телевизор вместе со всеми не смотрел, а других крупных калибров в то время в нашем отделении не было. Лугаси встал еще раз, повернулся к залу и сказал, вернее исполнил с великолепно блатными растяжками, гнусавостью и невнятными окончаниями: «Ну-у, кто недоволе..?» И все заткнулись.
Этот приемчик называется на израйльском блатном жаргоне «ециа». В дословном переводе означает «выход». Но как и в русском языке «выход» может употребляться в смысле выхода артиста на сцену, выступления, так и блатное «ециа» означает выступление в строго определенном жанре. Выступление, цель которого подавить противника, размазать его по стенке не прикладая рук. Текст выступления не играет большой роли, главное исполнение. Лугаси исполнял великолепно. Можно сказать в нем пропадал великий актер. Актер посредственный воспользовался бы при этом аксессуарами: украсил бы себя какими- нибудь железяками, в руке держал бы нож или хотя бы ножку от стула. На Лугаси и в руках его не было ничего. Но завороженный зритель видел блатной окурок прилипший к противно отквашенной нижней губе, видел цепер в небрежно свисающей правой руке его и осколок бутылочного стекла в полусогнутой левой. Вот что значит хорошее «ециа». Большой авторитет – это не только сила мужество и умение драться, это еще много других качеств, включая харизму, психологию и артистизм не в последнюю очередь.
Так вот, уязвимость людей моего типа в тюрьме (и на воле тоже) гораздо более связана не с неумением или нежеланием драться, а с неумением – нежеланием делать «ециа» и не владением огромным арсеналом других подобных приемчиков. Но Лугаси не учил меня всему этому. Да если бы и учил, толку было бы мало. И дело не только в том , что у меня нет природной предрасположенности к таким вещам. Лугаси тоже по природе не выраженный уголовный тип, но выучился. Да и в моей природе нашлось бы чего-нибудь, отправляясь от чего можно было бы выковать такие техники. За время моей отсидки мне пришлось исполнить несколько весьма недурных «ециа». Но ни одно из них не было исполнено по сознательному решению. Все они исполнялись, когда я был чем-нибудь глубоко взволнован, чем-то не имеющим никакого отношения к предмету «ециа», который меня на этом фоне волновал как раз очень мало. Все они исполнялись бессознательно, нечаянно и лишь потом осознавались. Одно такое «ециа! было у меня, кстати, в этой же камере.
К нам поселили одного парня, переведенного из другого отделения за драку на ножах с тремя грузинами, в которой он порезал всех троих, сам оставшись невредим. Звали его Давид эль Арс. Давид – это было его настоящее имя, эль Арс – кличка, причем обидная. «Арс» - на литературном иврите это яд, но на жаргоне, понятном, впрочем, каждому израильтянину,, это означает того, кто пасет девочек, проституток и тем себе зарабатывает на жизнь. Профессия эта не пользуется почтением в Израйле, да, наверное и во всем мире, не только у приличной публики, но и в уголовной среде. Давид «котом» не был и никакого отношения к этому не имел, а кличку свою получил за то , что жена его давала всем направо и налево, а у него не хватало характера ее бросить. Несмотря на эту слабость, он был железный боец, кинжальщик, и эта характеристика на него вместе с описанием его последней драки поступила к нам в камеру еще до появления его самого.
Несмотря на свои признанные качества бойца авторитетом Давид не был. Для этого недостаточно одних бойцовских качеств. Он был слишком прост для авторитета. Едва вступив в камеру он не только в подробностях рассказал о своей последней драке, но и вообще до бесконечности исполнял: «эх, скольких я зарезал, скольких перерезал». И ни о чем другом, кажется не умел разговаривать. Он постоянно демонстрировал свою мускулатуру, отжимаясь от пола и подбрасывая себя при этом. Настоящий авторитет не хвастает, как правило, тем, «скольких он зарезал» и предпочитает, чтоб об этом говорили за него другие. А главное это должно ощущаться само, радиироваться из него. Не обладая всем этим, Эль Арс не мог иметь высокого ранга в уголовнолй иерархии. Но, хотя его и не уважали особенно, никто даже из больших авторитетов не решался наступать ему на мозоли, поскольку он практически всегда был при ноже и с исключительной легкостью хватался за него против кого угодно и, как сказано, отлично владел им.
Так вот, однажды я лежал на нарах и читал письмо, которое только что получил от жены. У меня с ней были очень бурные отношения: была большая страсть, были большие силы душевного притяжения, но в этой же плоскости и большие силы отталкивания. Мы с ней несчетное число раз сходились и расходились, и то и другое очень бурно. Она, как никакая другая женщина в моей жизни , умела достать мня до самых печенок. Это продолжалось и когда я сел, и этим своим письмом она как раз в очередной раз достала меня. Прочтя письмо, я некоторое время лежал погруженный в себя и отключенный от тюремной действительности. Потом у меня появилось желание тут же ей ответить и я пошарил рукой по тумбочке, где лежала ручка. Ее на месте не оказалось. «Кто взял ручку?» – спросил я как раз тем тоном, которым исполняется хорошее «ециа», хотя я и не думал об этом. «Я – сказал эль Арс – Понимаешь…» – хотел продолжить он, но я не слушая его понес: «Ты что, не умеешь порпосить, когда берешь чужую вещь?» - «Да, извини, вот она» – сказал он подходя и ложа ручку. И тут я заметил, что он ходит в моих тапочках. «Ты что, вообще оборзел, та-та-та» – И я обрушился на него, раскатываясь как по учебнику. Железный боец заблеял что-то неопредпленное, скинул тапочки и почти бегом скрылся в туалете, он же душевая и, чтоб я отстал от него, открыл на полную мощность воду. Но забыл при этом закрыть проем в туалет (двеврей не было) импровизированной шторой. Брызги при этом полетели в камеру. Меня эти брызги касались меньше,чем кого-либо другого, мои нары были в противоположном углу. В нормальном состоянии я не люблю делать замечания без крайней нужды по причине того самого недостатка агрессивности, от которого меня пытался излечить Лугаси. Я сам придумываю за другого возможное извинительные обстоятельства, что б только не вступать в неприятный для меня разговор. Тем более не стал бы давить на эль Арса, зная его взрывоопасность и опасность. Но тут меня несло без того , что бы я это замечал. «Ты что, не можешь закрыть занавеску? Тра-та-та-та.». Бедный эль Арс молча высунул мокрую руку и задернул занавеску.
Но сознательно сделать впечатляющее «ециа» мне никогда не удавалось. Хотя, конечно, мне приходилось говорить людям и неприятные вещи и оскорблять их, если я считал, что это очень надо. Но это получалось у меня очеь сухо, с неустранимыми интеллигентскими интонациями, что даже в нормальной среде снижает эфективность такого выступения, в уголовной же может свести его на нет и даже дать обратный результат. Тем не менее потенциальная возможноять освоить эту технику у меня, конечно была, если б я себе такую задачу поставил. Но если бы Лугаси и попытался обучить меня всему этому, у него все равно ничего не получилось бы. Потому что применение подобных приемчиков – это не только вопрос техники или искусства. Это прежде всего вопрос жизненной позиции. Лугаси был не просто учитель, он был стихийный философ, задавшийся вопросами, как жить, кем быть, ответивший себе на эти вопросы и с этих позиций пытавшийся учить меня и других. Но только в моем лице он встретил другого философа, к тому же написавшего уже основную часть своей философии. (К моменту, когда я сел, моя первая книга «Неорационализм» должна была выйти в печати, и из-за посадки выход ее тогда сорвался.).
Да и без всяких философий мне всегда было глубоко противно пресловутое «умение жить», выражающееся и в умении сожрать не морщась оскорбление от того, кому ты не можешь себе позволить (по шкурным соображениям) дстойно ответить, а потом компенсировать уязвленное самолюбие унижением более слабых или зависящих от тебя, в умении быть «вась-вась» с людьми, чуждыми тебе по духу, в умении быть как все в любой компании, куда тебя занесло, умении накатить телегу с грязью прежде, чем ее накатили на тебя и т.д. и т.д. Конечно, я понимаю,что бывают обстоятельства, в которых применение некоторых из этих приемов, в частности «ециа», может быть оправдано. Но я почти не встречал людей, которые, освоив эти приемы, всегда удерживались бы от нечестного применения их. И когда все овладевают этими приемами, ообщество свинеет.
Все это не значит, конечно, что Лугаси был моим антиподом ( не считая, разумеется, его профессии грабителя). История с Софером – единственный случай в тюрьме, который я могу поставить ему в упрек. Свое же «ециа» он делал не против одного слабого, а против целого зала бандюков, которые все вместе были намного сильнее его и, хотя в данном случае они ничего ему не сделали, но в общем были достаточными сволочами, чтобы их стоило «макнуть» и без повода. В общем, не собирался я предоставлять Лугаси переделывать меня, но не собирался и его переделывать и принимал его таким, как есть.с симпатией. Так мы с ним мирно и досидели,сколько нам было положено судьбой, в одной камере и больше в тюрьме не встречались.