Рассказы и крохотки
Шрифт:
Но – второй? Второй «юнкерс» – продолжил начатый круг – и прямо же на меня? Да ведь смекает: у «виллиса» стоял – тоже не рядовой? Или с досады, в отместку?
Думать некогда, бежать поздно – и смотреть кверху сил нет. Хлопнулся опять в углубину, лицом в землю, – чем бы голову прикрыть? хоть кистями рук. Неужели ж – вот здесь?.. вот так случайно и глупо?
Гр-р-ро-охот! И – гарь! Гарью – сильно! И – землёй присыпало.
Цел?? Они таки часто промахиваются. Шум в голове страшный, дурная голова.
Бежать! бежать, спотыкаясь по чёртовым этим ухабинам. Да ещё – на подъём.
Как бы и Выселки не разбомбили, а у нас тут все линии веером. Да и погреб ли выдержит?
Нет, отвязались «юнкерсы»: там, наверху, своя разыгрывается жизнь, гоняются друг за другом, небу становится не до земли.
А от слитного такого гула – и вовсе ничего не запишешь. Иди в штрафбат.
Соседняя батарея семидесяти-шести – снимается из Выселок, перетягивают её вперёд, пожарче.
Ох и гудит же в голове. Голова – как распухла, налилась. Да и сама же собой: ото всего напряженья этих дней, оттого что в сутках не 24 часа, а 240.
Но сверх всех безсонниц и растёт в тебе какое-то сверхсильное настроение, шагающее через самого себя, – и даже легкоподвижное, крылатое состояние.
– Михаил Лонгиныч, отдайте мне все ленты по 415-й, я сам буду искать, а вы – остальные.
Послал Митьку принести мне мой складной столик, ещё есть, сверхштатный. Поставил его близ погреба, в тенёчек под ракитой.
– Табуретку найди из какой избы.
Притащил мигом.
Сижу, разбираюсь в лентах. Думаю.
Уставный приём: снимать отсчёты по началу первого вздрога каждого звукопоста. Но когда начала размыты, не исправишь, – научились мы по-разному. Можно сравнивать пики колебаний – первый максимум, второй максимум. Или, напротив, минимум. Или вообще искать по всем пяти колебаниям однохарактерные места, изгибы малые – и снимать отсчёты по этим местам.
Делаю так, делаю этак, – а Митька таскает ленты в погреб, на обработку. Когда треугольник в пересечениях уменьшается – Накапкин зовёт меня смотреть планшет.
Между тем 2-й дивизион требует от нас корректировки. Близко справа стали ухать пушки 4-й и 5-й батареи.
Мы, сколько разбираем, выделяем их разрывы из других шумов и диктуем координаты. Они доворачивают – мы опять проверяем.
С 5-й батареей Мягкова всё ж умудрились пристрелять и покрыть 421-ю. Звонит с наблюдательного, доволен, говорит: замолчала.
И – какая ж благодарность к прилежному вычислительному взводу.
Белые мягкие руки Липского – на ленте, разложенной вдоль стола. Левой придерживает её, правой, с отточенным карандашом, как пикой, метит, метит, куда правильно уколоть, где вертикальной тончайшей палочкой отметить начало вздрога. (А бывает – и фальшивое. Бывает – и полминуты думать некогда, а от этого зависит лучший-худший ход дела.)
Сосредоточенный, с чуть пригорбленными плечами, Ушатов прокатывает визир по линейке Чуднова, снимает отсчёт до тысячных долей.
Вычислитель Фенюшкин по таблицам вносит поправки на ветер, на температуру, на влажность (сами ж и измеряем близ станции) – и поправленные цифры передаёт планшетисту.
Планшетист (сменил Накапкина чуткий Кончиц), почти не дыша, эти цифры нащупывает измерителем по рифлёным скосам угломера. И – откладывает угол отсчёта от перпендикуляра каждой базы постов. Сейчас погонит прямые – и увидим, как сойдётся.
И от совестливой точности каждого из них – зависит судьба немецкой пушки или наших кого-то под обстрелом.
(А Накапкин, сменясь, пристроился писать, от приборных чернил, фронтовую самозаклейную «секретку» со страшной боевой сценой, как красноармейцы разят врага, – то ли домой письмо, то ли девочке своей.)
А наши звукопосты пока все целы. Около Волкова была бомбёжка, но пережили, вот уже и вкопаны. Два-три порыва было на линиях, всё срастили.
У сухой погоды своё достоинство: провода наши, в матерчатой одёжке, не мокнут. Резина у нас слабая, в сырость – то заземление, то замыкание. А прозванивать линии под стрельбой – ещё хуже морока. Немцы этой беды не знают: у них краснопластмассовый литой футляр изоляции. Трофейный провод – у нас на вес золота.
Между тем зовёт меня Кончиц: моя 415-я даёт неплохое пересечение, близко к точке. Решаюсь. Звоню Толочкову:
– Вася! Вот тебе 415-я. Не пристреливай её, лучше этого не поправим, дай по ней налётик сразу, пугани!
Эт-то по-русски! Толочков шлёт огневой налёт, двадцать снарядов сразу, по пять из каждой пушки.
Ну, как теперь? Будем следить.
Тут – сильно, бурно затолкло на нашем склоне. Смотрю: где верхние избы нашей улицы и раскидистые вётлы группкой, куда Искитея побежала, – побочь их, по тому же хребтику – рядком два десятка чёрных фонтанных взмётов, кучно кладут! Ста-пяти, наверно. Кто-то там у нас сидит? – нащупали их или сверху высмотрели.
Хотя в небе – наши чаще. Вот от этого спину прямит.
В погреб сошёл, говорят: трясенье было изрядное. А то уж средь баб разговор: чего зря сидим? идти добро спасать. Теперь уткнулись.
Но – опять, опять нутряное трясение земли – это, знать, ещё ближе, чем тот хребтик.
Дугин нервно, отчаянно орёт наверх:
– Второй перебило!.. И третий!! И четвёртый!!
Значит, тут – близко, где линии расходятся. А с постов – все три погонят линейных зря, не знают же.
Меня ж хватает сзади, тянет бригадный телефонист. Почти в ужасе:
– Вас с самого высокого хозяйства требуют!
Ого! Выше бригады – это штаб артиллерии армии. Перенимаю трубку:
– Сорок второй у телефона.
Слышно их неважно, сильно издали, а голос грозный:
– Наши танки остановлены в квадрате 74–41!
Левой рукой судорожно распахиваю планшетку на колене, ищу глазами: ну да, у Подмаслова.
– …От Козинки бьёт фугасными, стопятидесятимиллиметровыми… Почему не даёте?
Что я могу сказать? Выше прясла и козёл не скачет. Стараемся! (Опять объяснять про инверсию? уж в верхнем-то штабе учёном должны понимать.)