Рассказы и крохотки
Шрифт:
А всё-таки – наши, русские придумали! Нет, не умерла ещё ни русская наука, ни русское умельство.
«Погоди! – говорил он мысленно кому-то. Кому-то? сильно расплывался образ, но был ненавистен и гадок. – А мы ещё поднимемся!»
Однако – нет, проглядывалось так, что не банкир Толковянов будет русскую науку поднимать. Прочертили «валютный коридор» – не стало тех бешеных игр и прибылей. Государство допустило банкам наплодиться – но вовсе не думало их поддерживать. Напротив, надвигался регламент – на достаточность капитала, на устойчивость, на ликвидность. И стали слабые банки агонизировать. Ну, пока ещё держал рынок ценных бумаг, сколько-то обезпеченный государством. Или у кого были важные именитые клиенты – да не подслужлив был Толковянов к этим оборотням из номенклатуры, слегка тебе кивающим изволительно. И самое больное: в этом, кажется, тупике – начался разлад, потом и раскол с друзьями-компаньонами. Куда отлетел их недавний энтузиазм, когда они росли на дрожжах своего успеха, в дружных беседах весело ставили пивные кружки на эти стодолларовые игровые подставки? Теперь один, и другой разногласили: нет, не так искать накоплений; нет, не так расходовать. Рашид первый, затем и другой потребовали отделить свою долю, а она и была главной. Деньги соединили их – деньги и разъединили.
Эти ссоры расстраивают – хуже упадка дел. Темно на душе.
Где касается денег – нет предела ни страстям, ни мести.
Вокруг Алёши поредел кружок близких. Вся финансовая ситуация стала – тьма, и не знаешь, где обнажится яма под ногами, или откуда высунется в тебя остриё. Шёл наугад: купил одно здание городского рынка; завёл два своих магазина; завёл десяток обменных валютных лавочек. А оборотных средств – не хватало, нужен ещё кредит. Где его взять? Пошёл просить у Емцова, тот покровительствовал Алёше: надо же смену растить.
Но покровительствовал всегда с весёлой развязностью:
– А, молокосос пришёл? Ну, как твои дела сосунковые?
Под семьдесят ему уже было – а всё тот же жизнелюбец, и женщин глазами не пропускал, и такой же подвижный фигурой и умом. И как он мог всё перенести? Ведь с каких высот свалился – а, по сути, кто теперь?
Никакой тупиковости Дмитрий Анисимович не видел: приняли путь – и пойдём, не робей! В стенку упрёмся? – ещё иначе повернём.
– Увязаешь? Тебя подкрепить? Ну, можно.
Но если тебе – ещё нет тридцати? И могут тебя прикончить? И отпадают друзья? И – сколько ещё нужно извилин мозговых на этот переменчивый лабиринт? И – вообще ли выбьешься?
И так – пожалел-пожалел-пожалел свою обнадёжную молодость, два первых курса физфака до армии. А может быть – надо было тогда устоять, не сворачивать? не соблазниться? Далеко-далеко виделся свет, и слабел.
А ведь фосфоресцировал.
Желябугские выселки
Четвёртый день, как мы вдвинулись в прорыв на Неручи. Прошлые сутки моя центральная стояла в трубе под железнодорожным полотном, там крепкая кладка, хороша от бомбёжки. Ещё и крестьянских баб с детворой там набилось до нас, да два десятка откуда-то взявшихся цыганок и цыган угнездились, – странно было после нашего двухмесячного стоянья в гражданском безлюдьи. А этой ночью в 3 часа дали моей батарее отбой: продвинуться. Пока свернули все посты – уже и свет. И, ещё до самолётного времени, перекатили в Желябугские Выселки.
Это называется – перекатили. Звукобатарее полагается по штату шесть специально оборудованных автобусов, у нас же – драные трёхтонка и полуторка. Они везут только боевое и хозяйственное, да при том нескольких сопроводителей, остальная батарея нагоняет пешим ходом. Её ведёт обычно лейтенант Овсянников, командир линейного взвода, а командир измерительно-вычислительного Ботнев, как и я, – гоним, в кабинах, выбирать центральную станцию.
Это – захватный момент: весь боевой порядок определяется выбором центральной станции. Чем мгновеннее выбрать её – тем быстрей и безопасней развернёмся. Но и выбрать – безошибочно, она – сердце батареи; осколок в сердце – и всей батареи как нет. Вкопать и брезентом перекрыть – в поле ржаном и так бывало, но это – с горя и накоротке.
Я четвёртые сутки обожжён и взбаламучен, не улегается. Всё, всё – радостно. Наше общее большое движение, и рядом с Курской дугой, – великанские шаги.
И какое острое чувство к здешним местам и здешним названиям! Ещё и не бывав здесь – сколько раз мы уже тут были, сколько целей пристреливали из-за Неручи, как выедали из карты глазами, впечатывали в сетчатку – каждую тут рощицу, овражек, перехолмок, ручеёк Берёзовец, деревню Сетуху (стояли в ней позавчера), Благодатное (сейчас минуем слева, уже не увидим), и Желябугу, и вот Желябугские Выселки. И в каждой деревеньке заранее знали расположенье домов.
Так, правильно: Выселки на пологом склоне к ручейку Паниковец. И мы – уже тут, докачались по ухабистому съезду с проезжей дороги. Пока самолётов нет – стали открыто. И – ребятам в кузова:
– Дугин! Петрыкин! Кропачёв! Разбегайся, ищи, может где подвал.
И – прыгают горохом на землю, разбежались искать. В Выселках уже кой-кто есть: там, здесь грузовики, вкопанные передами, наклоном, в аппарели. Миномёты (уезжают вперёд). Дивизионные пушки – правее, на той стороне лощинки. А я пока – по карте, по карте: куда пускать посты. Перед нами на запад – Моховое, оно крупное; у немцев до него ещё на той неделе доходили и поезда, разгружались. Моховое – будут держать, тут, наверно, постоим.
Приблизительно намечаю посты. (Точно выберет только Овсянников.) Они по фронту должны занимать километров пять (по уставу даже и до семи, но мы устав давно поправили, никогда шесть постов не разворачиваем, лишнее, а по нужде-спешке так и четыре; сейчас – пять). А впереди постов нужно найти место нашему наблюдателю – посту-предупредителю. Он должен стоять так (частенько в окопах пехоты), чтобы каждый звук от противника слышал раньше любого из крайних постов и – по выбору своему, тут искусство, – решал, на какой звук нажать кнопку, запустить станцию, – а на какой не нажимать.
– Нашё-о-ол! – кричит на подбеге кто же? наш «сын полка», 14-летний Митька Петрыкин, подобранный от начисто разорённого войной Новосиля – когда-то уездного, сейчас холмового белокаменного немого стража у слияния Неручи с Зушей. – Таащ старш… лет… по-о-огреб! Хороший!
Мы с Ботневым быстро шагаем туда. Как строят здесь – не под домом, а отдельно, с кирпичным обвершьем, дальше дюжина ступенек вниз. Но погреб не прохладный, душный: надышали за ночь-другую-третью ночлежники – хозяева ли, соседи – прячутся тут и вещей же натащили. Зато арочный кирпичный свод – лучше некуда.