Рассказы о Анне Ахматовой
Шрифт:
Лермонтов был свой по преимуществу: певец "русалочьей" темы, к тому же еще и царскосел. Но, как это ни неожиданно, среди своих возникает фигура Белинского, с его постоянной в ранних сочинениях тягой к призрачному, лунному, подводному.
В книге "Судьба Лермонтова" Э. Г. Герштейн - которая была приятельницей Анны Андреевны и чьи многолетние исследования были в сфере внимания Ахматовой, - в главе "Журналист, Читатель и Писатель" приводятся существенные доводы в пользу отождествления образа лермонтовского Читателя с Вяземским. И тут же в качестве, так сказать, запасного варианта присутствует Белинский. Наконец, упоминается об уже сделанном прежде сопоставлении стихотворения Лермонтова "Журналист, Читатель и Писатель" с "одновременными статьями Белинского, в которых он... говорит о задачах "Отечественных записок" в воспитании демократического читателя".
Поэтическая мысль Ахматовой, войдя в исполненный тайны мир, манивший и впускавший в себя ее предшественников, вернулась обогащенной столько же своим, сколь и их опытом. Стихотворение "Читатель" - это ее, разработанная вне всех прежних традиций, версия традиционного поэтического сюжета "Диалог Поэта с He-поэтом" ("Разговор Книгопродавца с Поэтом", "Журналист, Читатель и Писатель" и т. д.), Бег времени, дефицит его в новом веке, ускорившийся темп восприятия мира вынуждали искусство к экономии: "Наш век на земле быстротечен, и тесен назначенный круг". Двоящийся, троящийся Поэт - это Шекспир (Пастернак) - Гоголь - Лермонтов; двоящийся, троящийся Читатель - это: Поэты, читающие (или цитирующие) друг друга, и Белинский (уже как имя нарицательное), читающий Поэтов.
В конце 50-х годов Ахматова прочла несколько эссе Цветаевой, ходивших тогда по рукам. "В "Герое труда" Цветаева пишет. "Бальмонт: открытость - настежь, распахнутость, Брюсов - сжатость... скупость, самость себе". "Читатель" откровенно полемизирует с брюсовским "Поэту": "Ты должен быть гордым, как знамя. Ты должен быть острым, как меч. Как Данту, подземное пламя должно тебе щеки обжечь". Отношение же Цветаевой к Бальмонту находится в прямом противоречии с оценкой Мандельштама: "Отказ от "собеседника" красной чертой проходит через всю поэзию Бальмонта и сильно обесценивает ее. Бальмонт в своих стихах постоянно третирует кого-то, относится к кому-то без уважения, небрежно, свысока. Этот "некто" и есть таинственный собеседник" (статья "О собеседнике", появившаяся в 1913 году в "Аполлоне")".
Эти сопоставления и сравнения напрашиваются, конечно же, не затем, чтобы доказать, что Ахматова, принимаясь за "Читателя", ставила целью "ответить" всем. Просто в стихах, которые удались, так и бывает: вс и все, относящиеся к их предмету, оказываются вовлеченными в них - знак и свидетельство того, что они удались.
При общении с ней возникало отчетливое ощущение трех временных потоков, самостоятельно, но и во взаимодействии включавших в себя каждую протекающую минуту. Во-первых, реальное время - суток, года, состояния здоровья, домашней атмосферы, политической обстановки и т. д. Во-вторых, как это бывает у старых людей, время возраста, время жизни, в котором ничего из прожитого не пропадает, в котором сиюминутный собеседник, или снегопад, или смена правительства оказываются среди других, когда-то реальных собеседников, снегопадов, смен правительств. Тут появлялись тени, множество теней, почти материализующихся из ее памяти, своим призрачным присутствием вмешивающихся в беседу, корректирующих твою речь и поведение. "Очень переменилась одежда, - сказала она.
– Неожиданно и быстро: я не могу представить себе Колю одетым, как вы, в куртку и свитер". И в тот же миг "Коля", в черном сюртуке и белой рубашке со стоячим воротником, оглядывал меня скептически. В-третьих, сама осознавая свою жизнь составной частью исторического времени, она обыденным замечанием вовлекала в эту тысячелетия текущую реку тех, кто оказывался близ нее. В детстве я услышал от друга моих родителей, ориенталиста, фразу, произнесенную к случаю, которая во многом сформировала мое последующее отношение к истории: "У нас в Ассирии за это на кол сажали". "У нас в Египте", "у нас в Риме", "у нас - гибеллинов, елизаветинцев, ордынцев" - было не столько острым словцом в устах Ахматовой, сколько непосредственным ощущением.
В реальном времени действовали реальные люди. Московским домом Ахматовой была квартира Ардовых на Ордынке, "легендарная Ордынка", как иронически называла ее сама АА и, вслед за ней, близкие к ней люди. Хозяйка, Нина Антоновна Ольшевская, предоставляла гостье малюсенькую, но уютную комнату, прежде принадлежавшую ее старшему сыну Алексею Баталову и окружала почтительно-нежной заботой. Ее полная внутреннего достоинства самоотверженность и преданность Ахматовой оплачивались доверительностью и любовью старшей подруги. Прежде актриса МХАТа, потом Театра Советской Армии, прожившая, как большинство женщин ее поколения и круга, далеко не безоблачную жизнь, Ольшевская обладала тонким чутьем и горьким опытом, позволявшими ей одинаково хорошо разбираться в людях и в стихах. Она умела делать добро, Ахматова повторяла: "Добро делать очень трудно; зло делать просто, а добро очень трудно". Я спросил Нину Антоновну, почему она так антипедагогично балует внучку: "А хочу, чтобы, когда я умру, она вспоминала, какая у нее была добрая бабушка", - ответ был совершенно серьезный. Высокая, стройная, несуетливая, немногословная, она задавала тон этому дому, в котором за столом могли одновременно оказаться ее претенциозная свекровь и Ахматова, Пастернак и пошляк-эстрадник, академически корректно строящий фразы Жирмунский и пьяные студенты. Ее судьбе Ахматова собиралась посвятить в своей прозаической книге главу "И все-таки победительница".
Ее муж, Виктор Ефимович Ардов, знавший все существовавшие в мире шутки, анекдоты и остроты и с переменным успехом изобретавший новые, зарабатывал на свою немалую семью и сменявших один другого гостей и постояльцев продажей во все газеты и журналы, от "Вестника ЦСУ" до "Крокодила", юморесок, юмористических рассказов и других видов юмора. Он был знаком со всей Москвой, и около него всегда кружился какой-нибудь сатирик из провинции или конферансье. Речь его была яркой даже в тех случаях, когда яркости не требовалось, на всякий поворот беседы у него оказывалась запасена история, более или менее к месту, как правило, экстравагантная и смешная. И собеседника он провоцировал на рассказ таких же историй. Это довольно распространенная манера общения, без обострений, без взлетов и провалов, в разговоре участвуют не сами люди, а вспоминаемые ими по поводу, а можно и без повода, истории, помесь деградировавшего "Декамерона" с увядшей "Тысячью и одной ночью", что-то вроде шлепанья через томительные пяти- или десятиминутные промежутки картами в игре "свои козыри". И если партнер на соответствующий лад настроиться не мог и пускался в обыкновенное повествование, Ардов демонстративно отвлекался от разговора, начинал рисовать на обрывке бумаги, заваривать чай, искать в справочнике телефонный номер, при этом с лицемерно-сочувственной интонацией приговаривая невпопад "Ай-яй-яй. Да, да, вообще, знаете ли..." Когда Ахматова спросила у Нины Антоновны, как ее внучка обращается к отчиму, и, узнав, что по имени, одобрила: "Так и нужно. Папой надо называть папу, мамой маму..." - он, проходивший мимо, тут же подхватил: "...дядей дядю, снохой сноху, шурином шурина. Я, Анна Андреевна, подработаю список, подам вам, ладно?"
Кроме Баталова, к тому времени жившего уже отдельно, у них было еще два сына, Михаил и Борис, родившиеся незадолго до войны. Оба выросли на глазах у Ахматовой, оба в какой-то мере были воспитаны ею, фактом ее присутствия в их доме. Михаил, литературно одаренный, усвоивший отцовскую живость, насмешливость и остроумие, был прозван ею Шибановым в честь воспетого А. К. Толстым стремянного, верного своему князю до смерти. "Но слово его все едино", - декламировал он, усаживая ее в такси, и она без выражения продолжала: "Он славит сваво господина". Борис, служивший актером в театре "Современник", назывался "артист драмы", как герой известного рассказа Зощенко. Он обладал безошибочным чутьем на фальшь и ложь и даром лицедейства, мгновенно преображавшим его в премьер-министра на трибуне ООН, в поэтессу, рассказывающую Ахматовой о своем успехе, в мерзнущего на лестнице шпика. Принесенная им частушка
Дура, дура, дура я,
Дура я проклятая, .
У него четыре дуры,
А я дура пятая, -
была ею тотчас оценена и пополнила арсенал: "Это я. И это мои стихи". Б домашнем употреблении была и другая, сочиненная Михаилом еще в бытность студентом-филологом по поводу визита к Ахматовой академика Виноградова и одобренная ею, "узкоцеховая" частушка:
К нам приехал Виноградов,
Виноградова не надо,
Выйду в поле, закричу:
Мещанинова хочу!
"Миша-беспощадник", - улыбалась она.
У обоих мальчиков Ардовых был хороший вкус, проявлявшийся, правда, наиболее выразительно в отталкивании от вещей дурного вкуса. Многое в литературе и в искусстве они получали из первых рук, например, им, еще детям, позволили сидеть в гостиной, где Пастернак - для Ахматовой и для хозяев - читал только что переведенные куски "Фауста", и, слушая сцену в кабачке, они засмеялись, на них зашикали, но Пастернак сказал, что и должно быть смешно. Как большинство людей, приученных смотреть на литературу как на живое дело, а не как на стоящие на полке книги, они не благоговели перед ней, не говорили о ней с придыханием и вообще больше были гуляки, выпивохи и любители приключений, чем книгочеи. Особенно Борис, с середины дня до позднего вечера пропадавший в театре, И поэтому, когда он ослепительным зимним полднем, щурясь на свет, вышел из ванной с "Карамазовыми" под мышкой и скрылся в своей комнате, Ахматова показала мне на него глазами и с деланным ужасом прошептала: "Вы видели? Достоевский!" - "И что?" - "Как что? Маяковский за всю жизнь не взял в руки ни одной книги, потом вдруг прочел "Преступление и наказание": чем это кончилось, вы знаете..."
Жизни они и их друзья, такие же удальцы, как они, носившие прозвища Слон, Ландыш (Ландыш был, разумеется, еще крупнее Слона) и тому подобные, учились у жизни, а не у литературы. Жизнь, которой они были прежде всего участниками и лишь за счет обостренного зрения еще и наблюдателями, почти независимо от них становилась литературой, наилучшим образом удававшейся в жанре устного рассказа. Герои возникали из мимолетных встреч, однодневных дружб, из среды "не дорогих, но любимых девушек", как весело заметил Слон, и из числа гостей, чье регулярное появление в доме объяснялось авантюрной жилкой, присущей хозяину. Виталий Войтенко был одной из самых колоритных фигур, его буйную и артистическую натуру пыталось обуздать уголовное законодательство, унизить газетные фельетоны, без малейшего успеха. Эстрадный импресарио, летчик-штурмовик, аккордеонист-профессионал, врач-гипнотизер (в последнем качестве развенчанный "Правдой", отметившей, впрочем, его "безукоризненные манеры") - главные сферы деятельности, в которых, как можно было заключить из его слов, он достиг вершин. "Реже мечите, малолетки!" - рявкнул он на молодежь, слишком несдержанно, по его мнению, потянувшуюся после первой рюмки к холодцу. И вечером того же дня, стремительно выходя из кабинета хозяина и увидев Ахматову, сидевшую на ее обычном месте посредине дивана под зеркалом, закричал, упав на колени и на коленях к ней заскользив: "Ручку, матушка, ручку! Позвольте к ручке!" - а по пути и уже целуя руку, восторженно комментировал трепещущим от удовольствия зрителям, как бы только для них, как бы неслышно для нее: "Императрица! Чисто императрица!"