Рассказы о Анне Ахматовой
Шрифт:
И вместе с тем столь откровенное и любующееся собой нарушение христианского закона - совсем уже "странно и некстати" - включалось поэтом без колебаний и сомнений в систему координат православного быта и образа поведения: молитвы дома, в храме, исповеди, причащения. "Протертый коврик под иконой"; "так молюсь за Твоей литургией"; "и темная епитрахиль накрыла голову и плечи". Более того, убежденность и естественность, с какой это включение делалось, словно бы узаконивают радость от нарушения нормы, поскольку она оказывается таким образом совместимой со скорбью раскаяния, которую предполагает исполнение других норм. Иначе говоря, нормой объявлялось именно это одновременное нарушение-соблюдение.
Ахматова была человеком верующим и церковным. Когда-то посещение храма было для нее непременным и обычным делом:
А юность была - как молитва воскресная...
Мне ли забыть ее?
Напев Херувимской
У закрытых дверей дрожит;
Поднимались, как к обедне ранней.
Церковные установления оставались для нее непреложными, и она рассказала мне после поездки в 1965 году в Англию, как ее спросили в Лондоне, не хочет ли она встретиться с тамошним православным архиереем. "Я отказалась. Потому что говорить ему всю правду я не могла, а не говорить правды в таких случаях нельзя".
Но в последние годы она в церковь не ходила. Зайти, перекреститься, постоять помолиться могла, церковный календарь всегда держала в голове, знала его хорошо, хорошо знала службу. В Прощеное воскресенье 1963 года сказала: "В этот день мама выходила на кухню, низко кланялась прислуге и сурово говорила: "Простите меня, грешную". Прислуга так же кланялась и так же сурово отвечала: "Господь простит. Вы меня простите". Вот и я теперь у вас прошу: "Простите меня, грешную". Но если воспользоваться ее собственными словами, она скорее была "вне церковной ограды", во всяком случае, в конце жизни. То говорила, что с общей исповедью согласиться не может, что введение общей исповеди вбило клин между нею и церковью; то - "я хочу верить, как простая бабка". И то и другое звучало, на мой слух, отговоркой. При этом писала: "Как я завидую Вам в Вашем волшебном Подмосковии, с какой тяжелой горечью вспоминаю Коломенское, без которого почти невозможно жить, и Лавру..." Тут уместно вспомнить ее мнение о том, что доступность искусства в виде множества переводов, репродукций и граммофонных пластинок - никак не прогресс: доступность эта предполагает случайное, легкое и поверхностное знакомство с проявлениями глубин человеческого духа и в этом смысле способствует духовному разврату. "Раньше на богомолье в Сергиев Посад отправлялись за двое суток - на ночь останавливались в Мытищах. Теперь электричка до Загорска идет полтора часа, но в такой поездке слишком много развлекательного". С другой стороны, когда я впервые надолго приехал в Москву из Ленинграда и стал ее осваивать и спросил у Ахматовой, с чего начинать, она ответила: "Смотря что вам интересно: если камни, то с Коломенского, если барахло - с Останкина". И когда, придя к ней после Коломенского, я рассказал, как уговорил сторожиху открыть мне Вознесенскую церковь и какая там была невыносимая пустота и невыносимая стужа, она спросила: "А вы заметили, какая она внутри крохотная? Какой, стало быть, маленький был у Грозного двор!" О Казанской, действующей, не было сказано ни слова, как будто ее вообще не существовало.
На Пасху 1964 года я получил от нее письмо, там были такие фразы: "По новому Мишиному радио слышала конец русской обедни из Лондона. Ангельский хор. От первых звуков - заплакала. Это случается со мной так редко".
Заплакала она и еще раз - когда я ей рассказывал о фильме Пазолини "Евангелие от Матфея", его привезли на фестиваль итальянского кино. Она тогда недавно вышла из больницы после тяжелого инфаркта и еще чувствовала слабость. Я рассказал, что в зале передо мной сидел юноша грузин, и когда началась сцена распинания и из середины толпы, заслонявшей ее, донесся первый удар молотка и вскрик, он вдруг уронил голову на ладони и затрясся в рыданиях. Слезы наполнили ее глаза и покатились по щекам. Потом она спросила, был ли в фильме эпизод с самаритянкой: "Впрочем, это от Иоанна". (Вот как описан этот эпизод в IV главе Евангелия от Иоанна, стихи 6-8, 27:
"Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя. Было около шестого часа.
Приходит женщина из Самарии почерпнуть воды. Иисус говорит ей: дай Мне пить.
Ибо ученики Его отлучились в город купить пищи.
...пришли ученики Его и удивились, что Он разговаривал с женщиною; однако ж ни один не сказал: "Чего Ты требуешь?" или "о чем говоришь с нею?"
– Замечательно, - сказала Ахматова, - то, что Евангелист обращает на это вниманье: застав Его наедине с женщиной, никто не подумал дурного.
Подобные места Нового и Ветхого Заветов привлекали ее особый интерес, под таким, или сходным, углом зрения они были прочитаны ею, о чем свидетельствуют в первую очередь "Библейские стихи". Со скрытым торжеством рассказывала она, как поймала на ошибке Достоевского - или Подростка, если у Достоевского эта ошибка была задумана. Подросток говорит Ламберту: "Если бы она вышла за него, он бы наутро, после первой ночи, прогнал бы ее пинками... Потому что этакая насильственная, дикая любовь действует как припадок... и, чуть достиг удовлетворения - тотчас же упадает пелена и является противоположное чувство: отвращение и ненависть, желание истребить, раздавить. Знаешь ты историю Ависаги?.." История Ависаги из III Книги Царств (стихи 1-4) тут ни при чем:
"Когда царь Давид состарелся, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться.
И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю, и ходила за ним, и лежала с ним, - и будет тепло господину нашему царю.
И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.
Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее".
Ахматова считала, что Достоевский, конечно же, имел в виду историю, рассказанную в 13-й главе II Книги Царств: о темной страсти Давидова сына Амнона к Авессаломовой сестре Фамари, которую, обесчестив, "потом возненавидел <...> величайшею ненавистию, так, что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней, и сказал ей Амнон: встань, уйди... И позвал отрока своего, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон, и запри дверь за нею" (Стихи 15, 17).
Выбор Ахматовой сюжетов из Священного писания (Рахиль - Лия - Иаков; жена Лота; Мелхола - Давид; дочь Иродиады), их трактовка, ударения, в них расставленные, обнаруживают отчетливую тенденцию: все они так или иначе посвящены любовным отношениям мужчины и женщины - точнее, женщины и мужчины. И не прообразы любви небесной, видимые, согласно христианскому вероучению, "как бы сквозь тусклое стекло", проясняет поэт через образцы любви в этом мире, а как раз психологические, чувственные, "всем понятные" стороны любви плотской, пусть и самой возвышенной...
Читаю посланья Апостолов я,
Слова Псалмопевца читаю.
Но звезды синеют, но иней пушист,
Каждая встреча чудесней, -
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней.
Читаются Апостольские послания, Псалтирь - и вообще, Ахматова знала Библию превосходно, ориентировалась в ней свободно, нужное место находила сразу - но распахнуться книга сама готова на Песни Песней, лирико-драматической поэме, описывающей любовь пастушки и царя и внешне не отличающейся от светской. И когда Ахматова обращается к Богу: