Рассказы о Анне Ахматовой

Найман Анатолий Генрихович

Рассказывала, как проснулась утром в поезде и подошла к вагонному окну: "И вижу приклеенную к стеклу - во весь его размер - открытку с видом Везувия. Оказалось, что это и есть "лично" Везувий". Везувий с открытки был символом "нового", окончательного, последнего зрения: не свежая, любопытствующая зоркость иностранки, называющей вещь, чтобы "так и было имя ей", а ко всему готовый взгляд из глубины культуры, для которого вещь существует, потому что "так имя ей". И как вся эта поездка, культура тоже пародировала самое себя пятидесятилетней давности: открытка "пиджачной эры", "фельетонного времени" заместила полотно "серебряного века" с изображением той же Италии: "Как на древнем выцветшем холсте, стынет небо тусклоголубое". "Пошлость победила меня", - повторяла она слова Пастернака, услышанные от него в их последнее свидание; он сказал: "Пошлость победила меня - и там, и здесь".

И так же была похожа на монмартрскую компанию русских в 1911году - делегация, с которой она ездила получать премию. "Они были добрые, - сказала она.
– Но они не пили и поэтому были совсем черные. Потому что, если бы они выпили, как хотели, все узнали бы, кто они". Но и иностранцы, приезжавшие в Россию, чтобы видеть ее, тоже не все сплошь были сэры Исайи.

Комаровская почтальонша принесла телеграмму с просьбой американского профессора такого-то принять его в такое-то время. Ахматова буркнула: "Чего им дома не сидится?" - и в назначенный час погрузилась в кресло у стола. Гость, приехал с собственным переводчиком, она попросила меня остаться. Профессору было лет сорок, он имел обширные планы - намеревался писать сравнительную историю нескольких государств, в том числе Соединенных Штатов и России, и, кажется, Турции и Мексики, на протяжении нескольких десятилетий не то XIX, не то XX века. Сейчас он собирал материалы по России и, в частности, от Ахматовой хотел узнать, что такое так называемый "русский дух". Он объяснил с прямотой богатого бизнесмена: "В Америке мне сказали, что вы очень знаменитая, я прочел некоторые ваши вещи и понял, что вы единственный человек, который знает, что такое русский дух". Ахматова вежливо, но достаточно демонстративно перевела разговор на другую тему. Профессор настаивал на своей. Она навстречу не шла и всякий раз заводила речь о другом, всякий раз все суше и короче. Он продолжал наседать и в раздражении спросил уже у меня, не знаю ли я, что такое русский дух. "Мы не знаем, что такое русский дух!" - произнесла Ахматова сердито. "А вот Федор Достоевский знал!" - решился американец на крайний шаг. Он еще кончал фразу, а она уже говорила: "Достоевский знал много - но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пятьдесят, сто человек - и вечером пойти в театр".

Когда в Ленинград приехал Роберт Фрост, на даче у Алексеева-англиста была устроена его встреча с Ахматовой. Оба имени стояли в списке претендентов на Нобелевскую премию, и замысел познакомить их казался руководителям и болельщикам литературы необыкновенно удачным. Ахматова после встречи вспоминала о ней насмешливо: "Воображаю, как мы выглядели со стороны, совершенные "дедулинька или бабулинька"". (Это к Чуковскому подошел на бульваре ребенок и спросил: "А вы дедулинька или бабулинька?") Профессор Рив, участвовавший во встрече, видел происходившее в другом свете и написал об Ахматовой приподнято: "Как величава она была и какой скорбной казалась". Она прочла Фросту "Последнюю" розу": "несколько мгновений мы оставались безмолвны, неподвижны". Ахматова же рассказывала, что Фрост спросил у нее, какую выгоду можно получать, изготовляя из комаровских сосен карандаши. Она приняла предложенный тон и ответила так же "делово": "У нас за дерево, поваленное в дачной местности, штраф пятьсот рублей". (Фроста-поэта она недолюбливала за "фермерскую жилку". Приводила в пример стихотворение, где он утверждал, что человек, которому совсем уже нечего продать, так плох - хуже некуда. Высказывалась в том смысле, что на таком уровне и таким образом поэту рассуждать все-таки не пристало.)

Летом 1964 годя в Комарове в Доме Театрального общества жила Фаина Раневская. Актерский талант самой высокой пробы и веса, и такой же интеллект и такая же острота ума; своеобразие взгляда на вещи, свобода поведения, речи, жеста; обаяние невероятной популярности, приданной временем трагикомической внешности - все вместе действовало мгновенно и пленительно на тех, кто оказывался с ней рядом. Стало общим местом признание того, что ее артистический дар был растрачен посредственными режиссерами на роли неизмеримо ниже ее возможностей, растаскан на "эпизоды", на "номера". Но печаль и сетования по этому поводу отвлекли внимание даже знавших ее современников от того, что было еще печальнее: так же по пустякам растранжирил век, привыкший считать людей на миллионы, и всю из ряда вон выходящую одаренность этой уникальной натуры, так же не оценен остался калибр личности, С Ахматовой они познакомились и прониклись друг к другу симпатией в Ташкенте, Когда Ахматова написала стихотворение "Ты - верно, чей-то муж...", то прокомментировала строчку "А ты нашел одну из сотых интонаций": "Актер - это тот, кто владеет сотой, то есть ни на кого не похожей, интонацией, она и делает его актером; про это все знает Фаина, спросите у нее". Почтение Раневской к Ахматовой было демонстративное, но ненаигранное. Уточняя почтительность юмором, она обращалась к ней "рабби" и "мадам". Вдову Мандельштама, после ее антиахматовских выпадов, называла исключительно "эта Хазина", по девичьей фамилии. Прочитав в очередных воспоминаниях в начале 80-х годов, что Ахматова не любила Чехова, неожиданно мне позвонила и рыдающим басом, с характерным очаровательным своим заиканием, произнесла негодующую речь, что как же так, сперва "эта Хазина", а теперь "этот..." - осмеливаются публиковать гнусные измышления о том, чего не знают, чего быть не могло, потому что больше всех на свете она чтит двух людей, "А-хан-ночку Андреевну" и "А-хантона Павловича", обоих боготворит, оба гении, и как же одна могла не любить другого, когда он написал "всю правду про всех нас": "Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси..." - и так далее, прочла почти целиком монолог Нины Заречной, с завораживающими паузами, с трагической интонацией, так что получилось в самом деле "холодно, холодно, холодно; пусто, пусто, пусто; страшно, страшно, страшно". В то лето Раневская принесла Ахматовой книгу Качалова-химика о стекле. "Фаина всегда читает не то, что все остальное человечество, - сказала А. А.
– Я у нее попросила", Возможно, у обеих был специальный интерес к автору, мужу известной с 10-х годов актрисы Тиме. Через несколько дней мы вышли на прогулку, вернулись, в двери торчала записка, я потом на нее наткнулся, когда перечитывал письма того времени. "A. A. A. Madame Рабби! Очень досадно - не застала. Очень вас прошу, - пожалуйста, передайте Толе мою мольбу - прицепить к велосипеду книгу "Стекло", и если меня не застанет - пусть бросит в мое логово". Все малые "а" тоже, как у Ахматовой, трогательно перечеркнуты горизонтальной чертой. "Логово" был номер на первом этаже Дома актеров, в другой раз он мог быть назван "иллюзией императорской жизни" - словцо Раневской из тех, которыми Ахматова широко пользовалась. Когда-то в Ташкенте она рассказала Раневской свою версию лермонтовской дуэли. По-видимому, Лермонтов где-то непозволительным образом отозвался о сестре Мартынова, та была не замужем, отец умер, по дуэльному кодексу того времени (Ахматова его досконально знала из-за Пушкина) за ее честь вступался брат. "Фаина, повторите, как вы тогда придумали", - обратилась она к Раневской. "Если вы будете за Лермонтова, - согласилась та.
– Сейчас бы эта ссора выглядела по-другому... Мартынов бы подошел к нему и спросил: "Ты говорил, - она заговорила грубым голосом, почему-то с украинским "гэ", - за мою сестру, что она б...?" Слово было произнесено со смаком. "Ну, - в смысле "да, говорил" откликнулась Ахматова за Лермонтова.
– Б...".
– "Дай закурить, - сказал бы Мартынов.
– Разве такие вещи говорят в больших компаниях? Такие вещи говорят барышне наедине... Теперь без профсоюзного собрания не обойтись". Ахматова торжествовала, как импресарио, получивший подтверждение, что выбранный им номер - ударный. Игра на пару с Раневской была обречена на провал, но Ахматова исполняла свою роль с такой выразительной неумелостью, что полнота этого антиартистизма становилась вровень с искусством ее партнерши. Мартынов был хозяином положения, Лермонтов - несимпатичен, но неуклюж и тем вызывал жалость.

Это было время нового, послереквиемного, этапа ахматовской славы и сопутствующей суеты вокруг ее имени. Она оставалась равнодушна к интересу, который вызывала, к комплиментам и т. д., ко всему, что было ей привычно. Но короткой заметке в какой-нибудь европейской газете неожиданно могла придать особое значение, спрашивать мнение о ней у знакомых, ссылаться на нее при встречах с незнакомыми. "Шведы требуют для меня нобелевку, - сказала она Раневской и достала из сумочки газетную вырезку.
– Вот, в Стокгольме напечатали", - "Стокгольм, - произнесла Раневская.
– Как провинциально!" Ахматова засмеялась: "Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится".
– "Париж, Нью-Йорк, - продолжала та печально.
– Все, все провинция".
– "Что же не провинция, Фаина?" - тон вопроса был насмешливый: она насмехалась и над Парижем, и над серьезностью собеседницы. "Провинциально все, - отозвалась Раневская, не поддаваясь приглашению пошутить.
– Все провинциально, кроме Библии".

Ленинградское телевидение устроило вечер памяти Блока. Обратились к Ахматовой, она сказала, что сниматься категорически отказывается, а записать на магнитофон рассказ о нескольких встречах с Блоком согласна. Телевизионщики, по-видимому, решили, что уломают ее на месте, и в условленный день вместо репортера с магнитофоном на Озерной улице Комарова показались два автобуса и несколько легковых автомобилей. Мы увидели их из окна, Ахматова произнесла с отчаяньем в голосе: "Я не дамся". Несколько предшествующих дней она плохо себя чувствовала, плохо выглядела. Через минуту в комнату входили две женщины с букетами роз, электрики подтягивали к дому кабель. Ахматова резким тоном сказала, что о камере не может быть речи, максимум - магнитофон, хотя и это - из-за нарушения ими уговора и из-за многолюдства - теперь сомнительно. Начались увещевания: "миллионы телезрителей", "уникальная возможность", и особенно "моя мама не спит ночей в ожидании мига, когда вас увидит". Она повернулась ко мне за поддержкой, взгляд был больной, затравленный. Одна из женщин, мне отдаленно знакомая, поглядела на меня поощрительно, видимо уверенная, что я с ней заодно. Я сказал, чтоб они оставили ее в покое. Женщины вытащили меня в коридор и горячо зашептали, что она уже старая и что история не простит, В конце концов та и другая сторона, ненавидя друг друга, сошлись на магнитофоне.

Телевизора у нее не было, а я специально смотрел эту программу, назавтра мы увиделись, она сразу спросила о впечатлении. Когда очередь дошла до ее выступления, ведущий объявил, что, благоговея перед именем, не может объявить его сидя, и встал. Оператор был к этому не готов и довольно долго показывал его живот. Зазвучал голос Ахматовой, и только тут камера стала медленно подниматься к лицу стоявшего. Он же тем временем начал неуверенно садиться и исчез из кадра: некоторое время ахматовские фразы раздавались на фоне пустой стены. Однако окончательное впечатление от всего вместе было торжественное, таинственное и пронзительное. И ее отсутствие оказалось особенно выигрышным на фоне выступления старенькой актрисы Беригиной, вспоминавшей, заметно шепелявя, как "Альсан Альсаныч" на новогоднем бумажном балу тысяча девятьсот...дцатого года восхитился ее платьем, - а вообразить, глядя в телевизор, что когда-то она выглядела иначе, было невозможно, и легкое яркое платье того бала в сочетании с этим дряхлым телом и морщинистым лицом вызывало представление об извращенных, макабрных вкусах Блока. Ахматова посмеялась. "И все равно никто не поверил, что у вас не было с ним романа", - сказал я. Она поддержала разговор: "Тем более, что его мать, как известно, даже рекомендовала ему этот роман".
– "Нет, нехорошо, вы обманули ожидания миллионов телезрителей... А - "Теперь уже поздно исправлять - передача прошла". И еще несколько фраз в том же тоне, пока я не сказал: "А что вам стоило сделать людям приятное и согласиться на роман!" Она ответила очень серьезно: "Я прожила мою, единственную, жизнь, и этой жизни нечего занимать у других". И еще через некоторое время: "Зачем мне выдумывать себе чужую жизнь?"

Между тем "чужая жизнь", по крайней мере на уровне легенды, творилась, сочинялась для нее уже на ее глазах, и не только из-за недобросовестности или злонамеренности критиков и мемуаристов, но подчиняясь законам людской молвы, действующим и всегда действовавшим по своей собственной логике. Ахматова знала это и делала опережающие шаги, предупредительные записи и в то же время знала, что логика молвы, как мутирующий вирус, ускользнет от всяких ее лекарств и нападет на ее биографию с неожиданной стороны. В дневниках Лидии Чуковской есть рассказ Ахматовой о том, как ее подруга сошла с ума и сказала ей: "Знаешь, Аня, Гитлер - это Фейхтвангер, а Риббентроп - это тот господин, который, помнишь, в Царском за мной ухаживал". Через десять лет после смерти Ахматовой ко мне подошла пожилая дама и сказала, что хочет сообщить мне вещь, которой никто не знает: "Я подружилась с Ахматовой в Ташкенте, всю войну мы были неразлучны. Я хочу рассказать вам, кто ее спас от окончательной гибели... Когда в Москву прибыл Риббентроп и ехал с Молотовым в машине по Невскому - а они были знакомы еще по школе, Риббентропы ведь петербургские немцы, - он обратился к Молотову и спросил: "Вячеслав, а как поживает кумир нашей молодости, поэт, которого мы боготворили, как поживает Анна Ахматова?" - "Да вот, проштрафилась, - отвечал Молотов.
– Пришлось принять о ней Постановление ЦК".
– "Ну, ты уж похлопочи за нее ради меня". Молотов обратился с просьбой к Жданову, и Ахматова была спасена". Вероятно, я мог бы узнать еще немало интересного, если бы не спросил необдуманно, в оком году это было. "В каком, в каком, - передразнила она меня.
– В каком приезжал, в таком и было", - и, с неприязнью и подозрением на меня посмотрев, отошла. Это напоминает рассказы Хармса и вообще жанр анекдотов о Пушкине и Лермонтове, и я даже хотел для развлечения написать такую биографию Ахматовой. Но вот в Центральном Госархиве, например, хранится фотография, на которой сняты Ахматова и я на скамейке перед Будкой, и подпись - "Ахматова и Бродский в Комарове". Забавно, но в один из осенних дней 64-го года мы с ней сидели на скамейке, другой, в перелеске у дороги на Щучье озеро, проезжал на велосипеде юноша почтальон, вдруг остановился и, страшно смущаясь, спросил у меня: "Вы Бродский?" И когда он отъехал, она заметила: "Ему очень хотелось, чтобы с Ахматовой был Бродский, так симметричней". А в другой раз рассказала, что за границей на ней женили Эренбурга: услышали ее имя, а кто еще живет в России?
– Эренбург - стало быть, муж и жена.

Именно этим объясняются ее гневные - часто несправедливо - письма, записи, монологи или такая фраза в автобиографии: "1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев", - потому что слышала о многочисленных детях Блока, о дочери Мандельштама и т. д. В раздражении захлопнув напечатанные в журнале мемуары о Мандельштаме, она сказала: "Анна Григорьевна Достоевская писала. что вспоминатели принесли ей много горя, что всякий раз, когда она узнавала о появлении новых мемуаров о ее покойном муже, у нее сердце сжималось от тоскливого предчувствия: "Опять какое-нибудь преувеличение, какой-нибудь вымысел или сплетня". И она редко ошибалась. Большинство публикуемых мемуаров - несчастье. Несколько встреч соединяется в одну, одно лицо подменяется другим, даты старательно перепутываются. Зато чудовищно подробно вспоминают, кто что ел: Мандельштам - рыбу, Пастернак - курицу... Я бы издавала мемуары с эпиграфом: "Ну как, брат Пушкин?
– Да так, брат, так как-то все..." Бич воспоминаний - прямая речь. На самом деле мы помним очень мало реплик собеседника точно так, как они были произнесены. А ведь только они дают такое живое впечатление от человека, которое ничем нельзя заменить". О том же она писала в дневнике "Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать".

Слова "при великолепной памяти" она, конечно же, относила к себе. Она помнила подробности событий шестидесятилетней давности так же отчетливо, как вчерашние. Особенно была у нее развита память на стихи и визуальная - она помнила, например, в каком месте книги, то есть "ближе к концу, вверху правой страницы", расположена фраза, которую она ищет. Как-то раз она прочла новые свои стихи, и сразу вслед за ней я повторил их по памяти; она оценила это: "Формула найдена: читать вам стихи один раз - многовато".