Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
А через неделю отпускают. В свете судачат: конечно, откупился. С такими деньгами-то! То, что четверо его крепостных, отданных в услужение Луизе, сознались в совершенном ими злодеянии, тоже в расчет не берется: и их подкупили. Деньгами. Угрозами и посулами вынудили взять вину на себя.
Ну ладно, оставим пока пересуды те в стороне. Повар Луизы Ефим Егоров и кучер Галактион Козьмин дали показания, как и почему убили свою хозяйку. И еще рассказали, как помогали им служанки Симон-Деманш — Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова. Оказывается, кроткая с возлюбленным Луиза была со своими слугами нещадно жестока. Она зверски их избивала, колотя всем, что под руку подвернется. И это отнюдь не навет: одна из служанок перехватила на улице самого обер-полицмейстера Москвы, бросилась перед ним на колени и подала бумаги с жалобой на жесточайшее рукоприкладство француженки. И той не только смириться пришлось, а еще и выплатить пострадавшей 10 рублей серебром, что составляло годовое жалованье дворовой, которое Луиза, кстати сказать, не считала нужным выплачивать.
А потом сознавшиеся в убийстве — убили-то потому, что не могли больше терпеть, — отказываются от своих показаний, заявив, что пытками из них выбивали признание. И снова Москва возмущенно вздохнула…
Семь муторных лет тянулась судебная волокита. Теперь-то ясно, что следствие велось из рук вон плохо, с явными натяжками на вину Сухово-Кобылина. Понятно зачем: судейские рассчитывали из него вытянуть денег — да и тянули, насколько могли. Потому и не замечали в упор ни его бесспорное алиби, ни множество всяких деталей, говорящих о несомненной вине сознавшихся. В сентябре 1851 года Сухово-Кобылина надворный суд оправдывает, четверых слуг признали виновными. Однако же мнения судей разделились, и дело передается в Сенат, потом — в Государственный совет. Дело направляется на новое следствие.
С мая по ноябрь 1854 года Сухово-Кобылин проводит в тюрьме, хотя временами ему разрешали принимать дома гостей. В это самое время он пишет замечательную пьесу «Свадьба Кречинского», которая сразу ставит его в один ряд с Гоголем и Щедриным. Только в конце октября 1857 года Государственный совет окончательно оправдывает великого драматурга и… всех четверых слуг Симон-Деманш! Поверить невозможно, но это так: всех четверых отпустили за недостаточностью улик… при их полном изобличении своими же показаниями.
Самые разные чувства обуревают Сухово-Кобылина все это время. Он в гневе на несправедливое к себе отношение, он в ярости на судебных вымогателей и крючкотворов, на их бездушие и полное отсутствие здравого смысла во многих решениях суда. И только сейчас он понимает, чего лишился, какого человека потерял, как до сих пор он любит Луизу. В своих дневниках он снова и снова пишет о своей возлюбленной. Он бесконечно одинок без нее и не находит себе покоя. Он обустраивает в своем доме комнату, куда собирает все ее вещи, и они приобретают для него особый смысл, одному ему лишь понятный.
И всю жизнь над постелью его висел писанный маслом портрет возлюбленной.
С самоваром на боку прикатили мы В Москву
Поистине чудо прикатило в Первопрестольную 16 августа 1851 года! За самоваром, положенным на бок и поставленным на колеса, с невиданной и неслыханной скоростью в 15 верст в час неслись чередою, прицепленные друг к другу вагоны. Из длинной трубы самоходного самовара валили сизые клубы дыма, а в вагонах со строгими лицами, как на смотру, сидели бравые усачи в парадных мундирах — четыре батальона лейб-гвардии Семеновского и Преображенского полков. Вот же красота какая невиданная! Солдатиков, само собой, не спрашивая, усадили в поезд и в Москву прокатили: цивильные граждане рисковать жизнями не очень-то рвались. А только что выстроенное здание Николаевского вокзала, украшенное гирляндами из цветов и яркими лентами, портретами императора, сплошь окружено было толпою.
Стою против того же вокзала и как наяву вижу первое прибытие поезда на самый первый московский вокзал. Какое там «Прибытие поезда» братьев Люмьер. Вот это — зрелище! Только его надо суметь увидеть, конечно. Но память — это тот же экран, и фильмы прошлого, того что было, на нем можно увидеть.
А знаете, какой редкий случай: само здание Ленинградского вокзала совершенно не изменилось. Мне повезло, и я застал момент, когда с только что реставрированного фасада снимали шелуху лесов и он постепенно открывался, как очищенное яичко, сваренное вкрутую: чистое, белое — ну будто бы только что построенный.
Предыдущая попытка омолодить самый первый в Москве вокзал была сделана в шестидесятых годах. В этот раз реставрировали, по достоинству оценив историческое значение памятника, сооруженного по проекту архитектора Константина Андреевича Тона, автора проекта и строителя храма Христа Спасителя, известного также монументальными работами в Кремле. Был Тон любимцем императора и почитаем был всеми за свой талант. Так вот, хотя в реставрацию над зданием вокзала и поработали капитально, но фасад и главный вестибюль никакой переделкой не тронули, и здание стоит сейчас в своем первозданном виде. Привык к нему, конечно же, глаз москвича, к славному, веселому зданьицу с теремной русской мелодией, пущенной рукою Тона по первому этажу. Красивое сооружение, спокойное, доброе.
Спорили поначалу нещадно, где ставить первый московский вокзал, а подрядчики тем временем интриги плели, исхитряясь заказ такой получить. Всерьез обсуждались три места в городе, для вокзала как будто бы подходящие: на Садовой, неподалеку от пересечения с Тверской, на Трубном бульваре и у Красного пруда на пустыре Каланчевки. Николай I пресек колебания, начертав: строить у Красного пруда — и пассажирскую, и товарную станции.
Против строительства самой дороги просвещенные российские умы возражали яростно, как, к примеру, граф Е. Ф. Канкрин, считавший, что дорога не только не может принести никакого дохода, «но и испортит нравственность». Пресса поспешила его поддержать: дескать, на таких огромных пространствах, как российские, совершенно бессмысленно строить железку, поскольку это выльется в бессмысленную трату денег, будет способствовать грабежам на дорогах и вконец разорит ямщицкий промысел.
Чего только не обещали зловредного, чего только не предрекали ужасного — а все равно дорогу построили, и стала сразу она самой длинной двухколейной в мире дорогой. Несмотря на то что и американцы, ревностные любители всего самого большого, тоже старались вовсю и тянули через свои просторы одноколейку. Не обошли наших, как ни старались.
А порядки у нас насадили драконовские. Билеты продавались только по паспорту и по предъявлении видов особых, где отмечалось «звание им присвоенное с надлежащим полиции удостоверением». Но и при том ранее чем за час до отправления билет нельзя было купить и в последние десять минут до отхода. По перрону бродить запрещалось, и бдительные жандармы за тем приглядывали. Короче, понаставили рогаток ненужных, как только у нас умеют, волчьих ям понарыли на пути затурканных пассажиров, чтобы потом, с осознанием собственной значимости, отменять и преодолевать. История первого московского вокзала и первой железной дороги — ну просто картинки жизненные.