Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
Можно ли тут устоять? Найдется ли сила такая, чтобы удержать, не дать всего испробовать?
Понятное дело, прежде всего и больше всего прием гостей ложится на плечи да руки хозяйки. Как нет в доме искусницы, любящей и умеющей гостей принимать, так и гостей не зазвать: чем угождать-то? Не принято было в старой Москве кормить гостей ресторанными блюдами или едой, пусть и добротной, из трактира поблизости. Дурным тоном считалось. Раз готовое — значит, сами ничего приготовить не могут. Что за хозяйка, коли печь стороною обходит! Это сейчас у нас повелось — по возможности все из магазина да кулинарии тащить, и сами подчас не знаем, что покупаем: вроде ничего, нормально… А еда-то холодная не от температуры ее, а от того, что приготовлена ни для кого. Кто взял, тот и съел. И спасибо сказать некому. Хозяева хоть и сидят рядом довольные, а не их рук дело-то…
Само собой, принимали, да и принимают сейчас, по достатку. Пироги чем еще, помимо богатого своего содержания, хороши — тем, что позволяют искусство кулинарное проявить, накормить до отвалу и позволяют обойтись без дорогой снеди закусочной, которую далеко не все могут позволить себе. Те, кто побогаче, выставляли на стол все лучшее, часто заморское, чтобы щегольнуть лишний раз и щедрость свою показать.
Готовили, конечно, целенаправленно, уже выведав, кто из званых гостей любит чего, — прислуга у прислуги выведывала: разведка с разведкой сходились и моментально находили общий язык. И потом, если на завтрак ждали, готовили что-то полегче, без пирогов, а с холодной закуской, и не с водкой под самовар, а наливочки какие-нибудь, настоечки фруктовые, травяные. К обеду, помимо закусок мясных и рыбных, салатов не подавали — мода на них появилась только в XIX веке, из Франции ветром повеяло. Винегрет, блюдо для всех доступное и с небольшими вариациями приготовляемое, в простых, небогатых домах непременно подавался к обеду. Супы — самое хитрое дело, тут, если нет проверенных, нажитых во времени домашних рецептов, без повара не обойтись. Как, впрочем, и при готовке вторых изысканных блюд. Потому-то и не считали зазорным благородные люди лишний раз побахвалиться своим поваром, выписанным из-за границы чаще всего. Говорили тогда в русских домах по-французски и ели тоже всякие французские блюда из русской снеди. А своего-то не забывали, конечно.
Гиляровский рассказывает, как затянул его с товарищем на нежданный обед знакомый купец. Как будто ждал и заранее готовился — все под рукой. И что же подали? Поначалу — балычок янтаристый, белорыбицу со свежим огурчиком для контраста — «манность небесная», икорку парную — зернышко к зернышку, поросеночка, не успевшего похрюкать как следует, а уж с хренком и с травкой в ротике… Это — холодный, а с гречневой кашей подадут еще и горячего. Но малость попозже, а после закусок, на которые только посмотришь, и то сыт будешь, всего не отведав, — после тех обильных закусок подали дымящуюся ароматным парком селяночку с осетриной и со стерлядкой: рыбка родственная, в одной супнице прелестно сходится, а сама селяночка в тарелке жирком нежным, янтарным подернулась… И это только половина обеда. Еще — расстегайчики с печенкой налимьей, телятинка, светлая, как летнее утро, окорок провесной, нарезанный тончайшими — ну прямо бумажными — ломтиками, не столько есть уже, сколько созерцать все хочется! А вот и родным огородом повеяло: тыква вареная с огурцами солеными и свежими, крупные ломти пахучего черного хлеба с мозгами говяжьими, с луком и чесночком нажаренные… Эх, жаль безумно: не съесть всего… На другой день к обеду пожалеешь с особенной силой…
Ну да ладно, не стану дальше душу травить. Только немного о том, что пили в обед. Сначала под закуску — водочку, разумеется. К горячему — ту же водку, белое и красное вино и, как ни странно, портвейн. Вода фруктовая всякая, по-домашнему приготовленная: вишневочка, лимонадец — холодное все, в графинчиках, припотевших в выжидании… всегда-то у нас так: что есть в доме — в погребе или теперь в холодильнике, все на стол!
С добрыми гостями и сами с собой охоткой за столом посидим.
И вот что забавно при этом: нигде ведь не объедаются так, как у нас. Везде любят поесть и попить, но чтобы так безудержно, так и хочется сказать — удалецки, никто не ест. Даже видим мы в этом особую доблесть какую-то, широту, что ли. Как начали, так уж все изведем. Или — лихость: вон мы какие могучие! Нет, никто на свете так азартно не ест, разве только индивидуумы редкие. Вот, во Франции наелся такой папа с сынком — так Рабле их сразу в роман, описывать… А у нас чуть ли не все такие. Только подай на стол — все сметем!
Всегда в Москве любили гостей принимать, даже в такое голодное, трудное время — сразу после войны. За мукой для пирогов в очередях выстаивали, и я стоял, предвкушая, что из пакетов этих тяжелых получится. Пироги только и были разные, а остальное у всех одинаковое: тот же винегрет, селедка под шубой. Как первый раз услышал про это мальчишкой, хохотал до упаду к недоумению окружающих: представил ту селедку в вязаной девчоночьей шапочке, в шубе, накинутой на бока осклизлые, на хвосте из нашего парадного выходящую…
А пироги бабушка пекла — никогда не забыть. Особенно расстегаи, которые у нас дома почему-то кулебяками называли. Капустные и мясные, за румяной решеточкой — закрытые или открытые. Они сияли как солнца. И такой аромат источали, что толпы под окном собирались. Так-то вот.
Тот дом видений полон…
Чтобы в таком доме была простая больница?! Не может быть, — сказал один мой товарищ. Да еще в таком месте, в самом центре Москвы. Наверняка больница какая-нибудь правительственная…» — «А вот и может, — говорю, — самая обыкновенная — городская, клиническая № 24. Правда, ордена «Знак Почета», врученного лично ей за личные заслуги».
Больница эта хорошая даже и по нынешним временам. Можно сказать, уникальная, поскольку делают здесь удивительно сложные операции на кишечнике. А главврач больницы, В. В. Александров, академик Международной академии, — подлинное светило и являет собой гордость нашей медицинской науки, поскольку такие операции, которые делает он, не вскрывая брюшной полости, а лишь через небольшие надрезы, — такие операции во всем мире могут делать еще только двое: один проктолог в Америке, другой в Израиле.
Однако заглянем в дом. Долгие, днем загадочные, а ночью, наверное, странноватые коридоры, сводчатые проходы, а под потолком взгляд вдруг натыкается на лепные карнизы, обескураживающие внезапным, былым богатством. Даже со двора дом не кажется заштатным коллежским асессором, а представляется тайным советником, генералом по-нашему. Богатейший был дом и один из самых знаменитых в старой Москве.
Князь Богдан Иванович Гагарин, бригадир-генерал, построил сей дом на Страстном бульваре по соседству с Петровкой в 1716 году. Семья была родовитая, богатая, многочисленная, и князь от души размахнулся, затеяв строительство. Огромные, высокие флигели, фасад с рядом колонн, дворовые строения, замечательный парк с двумя прудами и господской купаленкой. Пруды были прозрачны и радовали глаз гостей и хозяев играющей рыбой. Ни следа от тех прудов теперь не осталось.
Много славных Гагариных живало под кровом этого огромного дома. Гордость и славу России дополняли они. А отчий дом на Страстном был как бы государством для них. Полководцы и флотоводцы, дипломаты и сенаторы, министры — все оставили о себе добрую память. И знаменитейшие московские красавицы в семье этой тоже водились. Первой среди них, и притом вообще женщиной незауряднейшей, была Прасковья Юрьевна Гагарина, дочь тайного советника, князя Ю. Н. Трубецкого. Известнейшие мужи склонялись к ногам ее — в полном смысле склонялись. Историк Карамзин воздыхал по ней, не скрывая того, поэт князь Долгорукий посвящал ей стихи, князь Потемкин принародно от нее пощечину получил, а жизнь ее сложилась, как это бывает, когда поначалу все идет безоблачно, — несчастливо.
Вышла она замуж за молодого красавца полковника, князя Ф. С. Гагарина. Когда он отправился в Польшу бунт усмирять (1794), Прасковья его не оставила. Муж погиб при штурме Варшавы, сама она в плен попала к мятежникам и более года томилась в нем. Мужа она безумно любила, в серьге потом землю с его могилы носила и, уж конечно, не по добру и не от радости в темнице дочь родила…
А вернувшись в Москву, в дом этот, в развеселую московскую жизнь ударилась и стала одной из первых светских львиц в городе. Да что там — львиц. Еще до нашествия французов в Москву, когда появился в России первый воздушный шар, Прасковья Гагарина совершила полет на нем и сделалась первой русской женщиной-аэронавтом!