Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
На Москву-реку страшно было глянуть: берега были завалены трупами и приходилось баграми сталкивать их ближе к стремнине, чтобы по течению сплавить.
В Кремле выгорел весь государев двор, и в летописи о том осталась такая запись: «В Грановитой, Проходной, Набережной и иных палатах прутья железное, толстое, что кладено крепости для, на связки, перегорело и переломилось от жару». Около 300 000 человек тогда погибло в Москве.
Татарскому хану незачем было в Москву входить: в который уж раз выжжена вся… Удовлетворившись содеянным и не в силах выносить страшный жар, Девлет повернулся и пошел восвояси.
И опять ему никто не помешал: граница по-прежнему существовала лишь на бумаге…
Только недолго Девлет-Гирею оставалось вольготно гулять по землям государства Московского. Укрепление границы происходило со всей возможной поспешностью. «Засечная черта» уже могла ощериться и зубы свои показать.
Следующим же летом Девлет снова пошел на Москву: уж слишком легко ему досталась победа. А что же главная и единственная русская застава у него на пути? Не дрогнула. Но и не шелохнулась. Потому что в «Уставе» было записано: охранять границу в пределах 25-верстной засеки. За нарушение — смертная казнь: голову с плеч. А иначе у Ивана Васильевича и быть не могло. Потому-то, когда Девлет в стороне повел через брод свое войско, погранцы не двинулись с места.
Может, именно здесь и заложилась одна из наших самых верных традиций: все правильно, хорошо придумано, однако ж какая-нибудь глупость да затаится…
На этот раз Девлету не суждено было дойти до Москвы. В 45 верстах от нее, на берегу Лопасни, у деревни Молоди, Воротынский перехватил Девлета, переломил хребет его огромному войску, побил и пленил многих знатнейших мурз. Сам хан едва ноги унес. Вот теперь, уже на обратном пути, русские заставщики от души похлестали его разбитое войско. Долго теперь в Москву не сунутся.
Жизнь создателя первого русского «Приговора о станичной и сторожевой службе» сложилась ужасно. Грозный давно его недолюбливал — за богатство, за ум и привычку подчеркивать свою независимость. Вскоре царю и случай представился проявить свою неприязнь.
Явился в царев приказ беглый из бывших слуг Воротынского и донес, будто князь умыслил царя извести. Что, мол, чернокнижник Михайла Иваныч и чародей. Только того и надо было царю. Воротынского схватили, принялись нещадно пытать. Курбский рассказывал, поскольку при том присутствовал, будто бы царь велел привязать обнаженного Воротынского меж двух разожженных костров и сам к его телу головни да угли прикладывал.
Воротынский ни в чем таком не признался, и царь отправил его в ссылку. Только князь умер после тех пыток в самом начале пути.
С Воробьевых гор можно увидеть всю Москву и даже ее прошлое
Отсюда, с высоты в сто метров, Москва почти вся открывается. Но это, конечно, не тот город, который в окоеме может вместиться. И все равно, стоя здесь, не избавиться от мысли, что весь город перед тобой. Сколько поколений, поставивших Москву и успевших пожить в ней, всходили на Воробьевы горы и замирали, восхищенные открывшимся видом, не в силах отделаться от точно такой же мысли…
Много лет назад взбежали сюда от реки двое мальчиков, дети, в сущности, одному — пятнадцать, другому — четырнадцать, и, потрясенные тем, что сотворилось недавно, в декабре 1825 года, в Санкт-Петербурге, здесь, на Воробьевых горах, как бы на взлете своей будущей жизни, дали клятву: посвятить ее всю борьбе за свободу.
Кажется, и дел-то: двое мальчиков, и жизни еще не знавших, поклялись в верности высокой мечте… Как клянутся в первой любви или верности в дружбе. Но как задела, даже встряхнула эта их клятва Россию! И вернувшийся из многолетней эмиграции Г. В. Плеханов сказал: «Мне очень бы хотелось посетить место присяги Герцена и Огарева. Это место можно считать священным в истории развития нашей общественной мысли». Герцен и Огарев, бывая в Москве, непременно поднимались на то самое место и подолгу стояли. Воробьевы горы возвращали им прежние мысли и чувства.
Когда задумала Московская управа увековечить место клятвы Огарева и Герцена, отыскали его не сразу: сгладились, истерлись приметы. Но удалось все же найти, определить с достаточной точностью. Герцен написал в «Былом и думах», что в тот день стояли они у места закладки Витбергова храма. А это знали уже доподлинно.
И что же за храм этот Витбергов? Не что иное, как храм Христа Спасителя в честь победы над французами в 1812 году. Александр Витберг был родом из обрусевших шведов и больше, конечно, художник, нежели архитектор. Но проект храма он создал необычайнейший, и появись он на Воробьевых горах, еще более прославил бы Москву, потому что предполагал он быть одним из великолепнейших строений своего времени: тремя ярусами сооружение должно было спускаться с верховья гор к урезу реки.
Человеческие слабости не дали храм поставить. Будучи человеком гордым и даже заносчивым, Витберг нажил много врагов, завистников, повязавших его по рукам и ногам. В счетах художник не разбирался совсем, этим воспользовались, поворовали от души, а художника осудили и сослали в Вятку. И надо же, чтобы именно там позже оказался и Герцен в ссылке. Конечно, они встретились, и Витберг ему все о себе рассказал.
Храм же, несмотря на то что строительство шло уже десять лет, благополучно закопали в незаконченном виде. Да, собственно, и закапывать-то нечего было, кроме фундамента.
Пришло и наше время, мальчишек пятидесятых, подняться на это место. Только клятв мы, само собой, не давали: нам внушили, что свободой в полной ее мере мы уже обладали.
Сохранилась, помню, часть каменной лестницы, каменная кладка, потрясенная временем, — но уже не на вершине гор, конечно. Оползни стащили площадку метров на тридцать ниже. Но и то, что осталось, притормаживало, заставляло постоять в неторопливом молчании.
И вот снова я здесь, спустя бог знает сколько времени. По голубому снегу, в конце марта еще не севшему, выписывают вензеля разноцветные лыжники, а у основания холма все так же струится родничок, из которого старушка наполняет пластмассовую бутыль от «Пепси». Вода чистая, и пить ее можно. Более того, считается даже целебной. А сам памятник… Лучше бы не видеть этого.
Все, что осталось, — округлая стенка из серого гранита и обелиск — до той высоты, куда доставала протянутая рука недорослей, привставших на носки, измазано каракулями всевозможных цветов. И не просто измазано, а испещрено автографами — признаниями в собственной вопящей убогости.
Если идти из прошлого в настоящее — это вверх или вниз по лестнице? Если в Москву с Воробьевых гор, то получится, что вниз. А разве мы в нашей обычной жизни не идем в точно таком направлении…