Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
Так появился этот материал в «Комсомолке» — в «Клубе любознательных», где я был ведущим. Странички те с автографом великого человека я храню и сейчас…
А потом я вышел, повернулся к Ленинскому, где еще не было этой стелы с Гагариным. Его позже поставят, когда начнется совсем другая жизнь.
Вечный, теплый Столешников
Ив самом деле, как прихожу сюда, в старый добрый Столешников, — словно какой-то невидимый порог переступаю: пусть за ним, этим порогом, зима, здесь всегда струится тепло. Наверное, это дыхание нашего древнего города согревает Столешников, уложившийся в самом центре Москвы и на столь коротком своем протяжении сумевший соединить три знаменитейшие московские улицы. Отчего-то я долгое время не замечал, что переулок только в первой половине своей ровен, от Петровки до Большой Дмитровки, а далее — до самой Тверской круто взбегает в гору. Прямо к зданию генерал-губернатора Москвы, а теперь — мэрии.
Никто, думаю, не хаживал столько по Столешникову, как дядя Гиляй: все-таки полвека здесь прожил, и был этот переулочек самым его любимым местом в Москве. Сколько раз в своих книгах он поминает Столешники…
А скажи любому американцу, к примеру, что Столешников переулок существовал задолго до того, как Америка была Колумбом открыта, — вряд ли поверит. Хотя и не во всю свою жизнь он так назывался: до середины XVIII века Мамоновым был, еще раньше — Рождественской улицей. А прежде здесь жили ткачи, ткавшие изумительные скатерти для царского двора — с золотым и серебряным шитьем, с жемчугами речными, — столешники.
Ни одного дома, конечно же, с той далекой поры не осталось. Многочисленные московские пожары, само собой, обжигали Столешников, но после зимнего пожара в 1812 году он полностью выгорел. И только потом стал обстраиваться каменными зданиями. В основном магазинами и доходными домами, в некоторых из них угнездились уютные заведения с дамами. Но главное предназначение Столешникова переулка как было, так и осталось — торговля. По обе стороны переулка — сплошные ряды магазинов, построенных видными архитекторами того времени, такими, как Богомолов и Эрихсон. Совсем неплохо сохранились здания для своего преклонного возраста.
Для нас, ребят послевоенной поры, Столешников переулок казался особенно притягательным. Манили яркие витрины с красивой одеждой, посудой, книгами новыми — яркими, и старинными, неведомо как дожившими до нашего времени. Но самым интересным был только что открывшийся магазин «Часы»: в маленьком темноватом помещении, где и десятерым не разойтись, все вокруг качалось и тикало, временами прозваниваясь. Мы-то более всего любовались нашими первыми послевоенными часами «Победа», представлявшимися нам верхом изящества и элегантности, поскольку прежде у нас делали ручные часы, походившие размером и видом на будильник средних размеров. А еще помнятся два меховых магазина по левую сторону, выходившие углами на Большую Дмитровку и Петровку. Даже мы задумывались: зачем это два в общем-то редких магазина рядом? Один из них и сейчас сохранился и по-советски солнечно обращается к прохожим: «Возродим славу русских мехов!» Во всем мире зовут к охране животных, а мы призываем сдирать с них меха…
Очень переменился Столешников. Десятилетия жизнь в нем как бы дремала, и разрушительное дыхание времени ослабевало у порогов его. А тут словно посыпалось… Нет старого красивого дома с магазином «Часы» и магазина редких подарочных изданий тоже…
Зато левая сторона, где, кстати, и дом В. А. Гиляровского, вполне успешно свои права на жизнь отстаивает, сохраняя архитектурный аромат Столешникова. И винный тоже: самый популярный в Москве магазин «Вино» долго жил еще и, несмотря на всякие нелепые и скоропалительные указы ему во вред, благоденствовал. А какие очереди выстраивались! Часами за бутылкой сухого вина стояли! Вот иностранцы потешались над нами…
А чуть выше, уже после Большой Дмитровки, одно симпатичное местечко под землю упряталось: кафе «Столешники у дяди Гиляя». Здесь добрый десяток лет вручали награды лучшим московским репортерам. Раскопали забытый, наглухо заколоченный подвал и нашли кучу вещиц из ушедшей эпохи: старинные бутылки из-под водки, насквозь проржавевший револьвер, еще всякую всячину — все сохранили, на витрину под стекло выложили. И — как будто всегда так было, и во времена дяди Гиляя, конечно, тоже.
Ну и последний оплот старых Столешников, действительно века переживший, — церквушка, вроде бы и неприметная, а на самом деле замечательная, начала XVII века — церковь Космы и Дамиана. Чудом выжила и она в советское время, хотя и была бельмом на глазу у тех, кто любил храмы взрывать. Гиляровский постоянно сюда заходил. Так и вижу его — большого и сильного, склонившего голову под древними сводами…
Открывший город
Старый четырехэтажный дом в Столешниковом переулке. Обшарпанные, давно не видавшие ремонта стены, заколоченные фанерой окна первого этажа, да и подъезд по левую сторону арки, ведущей во двор, не производит впечатление парадного. Похоже, и дверь заколочена… Но нет, открылась. Широкая каменная лестница на удивление чистая, разве что кошками отчаянно пахнет. Как, впрочем, и во множестве старых московских домов. Я поднимаюсь по лестнице и не могу избавиться от мысли, что Владимир Алексеевич Гиляровский, великий московский бытописатель, пятьдесят лет по ней ходил. Останавливался вот перед этой высокой двустворчатой дверью с замысловатой бронзовой ручкой… Во всем подъезде теперь одна такая осталась.
А иногда он заходил со двора, и тогда его высоченная, могучая фигура, во всякое время года, кроме разве что лета, увенчанная папахой темно-серого каракуля, закрывала, казалось, весь проем арки. Большой талант ему Бог дал, да и силой не обидел: приехал как-то раз Владимир Алексеевич папеньку своего навестить и, забавляясь, кочергу в узел связал. Папаша осерчал, поскольку не любил, когда имущество портили, и тут же ее развязал. Железные руки — это у них было фамильное. Да и вообще, даже если только об одной только внешности говорить, колоритнейшая личность был Владимир Алексеевич, не случайно Репин, когда над картиной «Письмо запорожцев турецкому султану» работал, писал с него одного запорожца. Так что подлинный портрет Гиляровского на первом плане картины остался. Известный скульптор Андреев изваял его в образе Тараса Бульбы в барельефе памятника Гоголю, что ныне в начале Гоголевского бульвара стоит. Как и большинство крупных, по-настоящему сильных людей, был Гиляровский добродушен и добр. Многие его друзья — и Чехов, и Куприн, и Бунин, и Шаляпин о том говорили. Все они бывали в гостях у Владимира Алексеевича в доме в Столешниковом, где он прожил большую часть своей жизни. Вообще-то, это была третья квартира в Москве Гиляровского: жил он в доме № 4 в Хлыновском переулке, потом на 2-й Мещанской, идущей от Рижского вокзала параллельно проспекту Мира и названной теперь его именем, а в 1886 году поселился здесь, в самом центре Москвы, где все располагалось у него под рукой.
Здесь он и книги свои написал: «От Английского клуба к Музею Революции», «Москва газетная», «Люди театра» и другие тоже. Без сомнения, лучшая из них, прямо-таки захватывающая — «Москва и москвичи». Ни до него, ни после не было столь тонкого, глубинного знатока московской жизни, столь наблюдательного и проницательного. Профессиональное его любопытство было безмерным и заставляло его оказываться в самых неожиданных, порой просто опасных местах. Пронеслись по Тверской под звон колокола пожарные — Гиляровский хватает извозчика и тут же мчится за ними, ограбили квартиру известного артиста — и он там, открывается новый магазин модной одежды или вернисаж какой-нибудь — Владимир Алексеевич и здесь в первых рядах. Не заметить его было невозможно — на целую голову возвышался над всеми. А раз здесь он, значит, на следующий день в газете можно будет прочесть обо всяких интересных подробностях. А более всего любил бывать Гиляровский в трущобах. Влекло его туда, как в заповедное место какое-то. Считал, что именно в московских трущобах и живут самые интересные люди, со своим укладом, в который не дано проникнуть людям со стороны. А он был вхож. С одинаковым, пожалуй, уважением, относились к нему аристократы в светских салонах и незаметные, трущобные люди. Словно бы излучал он какие-то особые волны, неизбежно располагающие к нему самых разных людей. Но может, то были волны редкостной его доброты? И еще — независимости. И некоей силы особой — душевной.
При сугубо хроникерском, до скрупулезности точном отношении к факту был он и редкостным фантазером. Что, впрочем, никогда не выплескивалось в строки, им написанные. Паустовский, к примеру, рассказывал: послал как-то Гиляровский письмо в Австралию — человеку, которого и на свете-то никогда не было, со своим обратным московским адресом — столешниковским. Зачем бы это ему? А просто так. Хотелось проследить по штемпелям, какой путь письмо совершит. Или положит на видном месте хорошую книгу, а сам стоит, наблюдает, что происходит, как люди ведут себя рядом с ней.