Рассказы разных лет
Шрифт:
— Эскадрон… одну женщину? — удивленно переспросил инженер.
— Да, одну… — тихо, словно отвечая себе, повторил Чеплыгин, закрывая глаза. — Это было на Дону… Летом тысяча девятьсот девятнадцатого года. Шли бои. Деникин наступал, мы задерживали белых. Горячие, кровавые дни, когда забывалось все — и дом, и семья… Когда чувства, похожие на любовь, отодвинулись в сторону… Бои, отступления, разведки, налеты — какая тут любовь! Кругом смерть, пули, сожженные хутора, обезображенные трупы и трясущиеся, перепуганные, обездоленные люди… Обстановка, не располагающая к любви. И вот тут-то, оказывается, в это самое время, любовь и взяла в плен целиком весь эскадрон.
Он мягко улыбнулся, открыл глаза и, оглядывая слушателей, повторил:
— Целиком! Недалеко от станицы Великокняжеской по линии железной дороги есть село Ельмут, частично населенное немцами-колонистами, предки которых когда-то переселились сюда из Германии. Преследуя белых, мы с налета захватили это село. Пока пехота обстреливала вокзал, мы с гиком проскочили по улицам, срубили несколько не успевших скрыться кадюков и заняли станцию. Село стало нашим, противник бежал. Был я тогда командиром третьего эскадрона тридцать четвертого полка дивизии Буденного. Бойцы у меня были народ лихой. Почти все казаки-фронтовики, изведавшие всю тяжесть галицийских походов и карпатских боев. Это были надежные, крепкие ребята. Большинство из бойцов покинуло своих жен, отступая с нами с Терека и Кубани, и где и как, в каких условиях находились их семьи, никто не знал.
После боя наш полк, как наиболее потрепанный в операции, оставили в резерве, на отдых, дней этак на четыре-пять, в этом же самом селе. Дивизия пошла дальше, а мы порасседлали коней и отдыхаем. Отвели моему эскадрону место на северной окраине села, невдалеке от реки. Осмотрел я взводы, оглядел коней, поговорил с бойцами и пошел в штаб полка за новостями и инструкциями; а обычно сам я располагался всегда с первым взводом эскадрона. Посидел около часа в штабе, выяснил все, что мне было надо, и вернулся обратно в эскадрон. Гляжу, больше половины взвода нет — ни людей, ни коней не видно. Хаты, в которых взвод расположился, пусты, и только человек семь бойцов в одних рубахах лежат, прохлаждаются в тени под навесом сараев. Что за оказия?
— Где первый взвод?
— Переменил фатеру, — смеется кто-то, — ребята к реке ближе подались.
— Купаются, что ли? — спрашиваю.
— Да нет… уже все покупались, а то так, насовсем перешли.
— Как насовсем? А где Игнатенко… взводный?
— И он там. От него главное и пошло. За им, кобелем, весь взвод к мельнице увязался.
— К какой мельнице? — не понимаю я.
— К обыкновенной. Во-о-он она, отсель виднеется…
— Да какого лешего им там надо?
Бойцы расхохотались.
— Не лешего, товарищ командир, а бабы… Там дюже хорошая баба, мельничиха, имеется, а Игнатенко ее как завидел, так туда свой штаб и перевел… А за ими весь взвод подался… Гляди, кабы весь эскадрон к ночи там не был, дюже немка добрая… У ее морда будто рисованая.
— На что я холостой, аж и то к ночи на мельнице буду, — добавил другой, и вижу по глазам говорящих, что дело серьезное, несмотря на шутки и кажущуюся беспечность.
Обошел расположение взвода — пусто. Злоба меня тут охватила и, признаюсь, любопытство. Да оно и вполне понятно. Было мне лет двадцать восемь, мужчина крепкий, молодой, а тут еще слова о писаной красоте мельничихи разожгли… Физиология, конечно, чистая физиология, как там ни говори, но я в те минуты даже сам себе не поверил… Ку-д-да там! Мне казалось, что я немедленно же должен идти на мельницу только потому, чтобы распечь, обругать Игнатенко, увести обратно взвод и так, краешком глаза, взглянуть на хваленую немку, очаровавшую бойцов.
— Безо-б-разие! — проговорил я и пошел к мельнице, где расположился исчезнувший взвод.
И хотя я нахмурился и сделал строгое лицо, но по ироническим взглядам моих информаторов ясно видел, что они не поверили мне.
Мельница была невелика. Обыкновенная водяная мельница с небольшой плотиной, над которой буднично свисали ивы. Остановленное колесо, отсутствие сутолоки и гама придавали мельнице грустный, запущенный вид. С первого взгляда она очень напоминала оперную заброшенную мельницу из «Русалки». Тот же обрыв, та же тишь и безлюдье. Но это только с первого взгляда. Когда я подошел к саду, из-за деревьев показались люди. В густой тени лип была разбита коновязь, у которой мерно шагал дневальный. У стен жилой хаты сидели бойцы. Весь их вид говорил о том, что они расположились тут надолго и по-домашнему. Одни купались в реке, другие, свесив ноги в воду, чинили белье, третьи возились с седловкой. Разбросанные вещи взвода, домовитый покой говорили о том, что люди уже прижились к этому месту, чувствовали себя здесь хорошо и что тревожить их было бы совсем лишним. И эта уютная оседлость еще больше обозлила меня.
— Где взводный?
— Тольки что туточки был. Должно, в хату пошли, — оглядываясь, сказал один из мывших ноги бойцов и добродушно предложил: — Ты б, товарищ командир, помылся. Вода здесь вежливая, теплая. Усю грязь начисто отмоет.
Я сердито глянул на него и только что хотел предложить собираться к обратному путешествию в село, как из дверей хаты вышла женщина, и я сразу же забыл, зачем я пришел сюда. Она была невысокого роста, с ярко-рыжими волосами, большими серыми глазами и с чуть полнеющей фигурой. Было ей, вероятно, лет двадцать пять. Она искоса быстро взглянула на меня и, опуская глаза, почти прижимаясь к стене, робко прошла к плетню, на зубьях которого висели сохнущие на солнце тыквы. Я глупо поглядел ей вслед и неизвестно для чего покрутил свои отросшие усы.
— Мельничиха… Ха-а-рошая баба. Германка! — глядя на возившуюся женщину, пояснил боец. — Мельник с беляками тикал, а она осталася… Сочная ягодка! — причмокнул он.
Его слова, вероятно, долетели до немки. Не оглядываясь, она еще ниже пригнула голову и, сняв с кола большую румяную тыкву, поспешно внесла в хату.
Солнце сильней ворвалось во двор мельницы, или же мне это только показалось, во всяком случае мне стало жарко и радостно.
— Игнатенко наш лисой кругом нее ходит… С самого утра ужом круг нее плетется… — сердито продолжал боец.
Другой, чинивший перебитый пулей арчак, коротко вставил:
— Мало что ходит. Это еще не факт, что взводный. Насчет бабов начальства нету.
— Правильно! — засмеялся кто-то.
Я пристально оглядел говоривших. Они замолчали, недружелюбно принимая мой взгляд.
«Надо сейчас же уводить отсюда взвод», — решил я и вошел в хату.
II
Жилище мельничихи было из двух комнаток. Первая была прохладными сенцами, в которых находились разные домашние вещи: чугуны, ведра, корыта, сломанный табурет, какая-то рухлядь. Все это было расставлено по углам. За занавеской пряталась крохотная кухонька. Во второй комнате, светлой и чистой, сидел у стола Игнатенко и, надувая щеки и делая страшное лицо, пускал пузыри, играя с девочкой лет четырех. Ребенок, видимо уже привыкший к чужому, смеялся, шлепал ручонками и в свою очередь строил уморительные гримасы. У порога сидели двое бойцов. На широкой лежанке лежали аккуратно сложенная амуниция и шинель Игнатенко, а в углу стояли винтовка и два патронташа взводного. Сам Игнатенко был в чистой гимнастерке с расстегнутым воротом, вымытой шеей и гладко побритым подбородком.