Рассказы разных лет
Шрифт:
Харченко внес полуведерный, пышущий жаром, облупленный чайник. Я поставил его прямо посреди нарядного перламутрового столика и стал водить над паром письмом. Поглощенный своим делом, я в эту минуту забыл обо всем. Устремив напряженный взор на листок, я ждал появления зеленоватых строк. Прошла минута, вторая — бумага чуть вздулась, слегка покоробилась от пара, и на ней, словно наплывом, стали сначала бледно, потом все яснее и резче появляться ожидаемые мной строчки. Новый участок листка покрылся буквами.
— Вы просили электрический утюг. Вот он, прошу вас, — раздался сзади меня голос.
Я вздрогнул от неожиданности. В дверях стояла переводчица, спокойно глядя на меня.
— Ваш вестовой сказал мне, что вам срочно требуется, — протягивая утюг, добавила она.
Бумага уже вся покрылась ровными зелеными линиями строк. Прятать ее теперь было бы совсем глупо, переводчица, конечно, видела, как я проявлял над кипятком бумагу.
— Спасибо… Только в другой раз, когда входите ко мне, прошу стучать! — сердито буркнул я, беря из ее рук утюг.
— Извините, но я стучала дважды, вы, наверное, не слышали. Ваш вестовой направил меня сюда, — сказала она и очень спокойно продолжала: — Это, несомненно, написано разведенным порошком антипирина.
— Чем?
— Антипирином, средством от головной боли. Для него как раз характерен этот зеленый цвет под действием влажного тепла.
— А вы… откуда вы знаете такие премудрости? — разглядывая Эльфриду Яновну, спросил я.
— Я училась в Мюнхенской художественной академии. Мой покойный муж тоже был художником, и незаурядным.
— Ну и что же?
— А то, что у нас еще на подготовительном курсе изучали рецепты всех красок, в том числе и тех, которые обнаруживаются под влиянием различных реактивов. Если хотите, я в три-четыре урока преподам вам всю эту премудрость.
— Вот как! — протянул я и убрал в сторону листок.
Молодая женщина улыбнулась и спросила:
— А вы, вероятно, решили, что я изучила это в каком-нибудь ином месте? Не-ет, господин подполковник, я обыкновенная женщина, далекая от всего, что не касается непосредственно меня. Но если вам не очень неприятны мои советы, то я должна вам сказать кое-что. Можно?
— Говорите, — сказал я, глядя в ее большие зеленоватые глаза.
— Обратите особое, внимание на фонарь, который вы, вероятно, приобрели здесь. Мне знакомы фонарики этой конструкции, и я, и господин Насс, если это будет необходимо, расскажем вам о них…
Она выжидающе смотрела на меня. Я промолчал.
— Мне можно идти? — не дождавшись ответа, спросила она.
— Пожалуйста, — сухо ответил я.
Когда она вышла, я позвал вестового.
— Стучалась переводчица ко мне?
— Так точно, раза два стукнула. Тильки вы, товарищ начальник, ничого не чули, так я и казав ей, щоб вона ишла в горницу, — ответил Харченко.
— В другой раз входи сам и никого не впускай в комнату! — приказал я и, заперев дверь, принялся нагревать листки.
Теперь уже можно было прочесть весь текст. Он содержал подробно изложенное шпионское задание. Что же удивительного? Хотя гитлеровцы и доживают свои последние дни, они все еще пытаются остановить наше наступление. Я стал переписывать проявленный текст, чтобы отослать его в штаб армии. Некоторые буквы расплылись, и я боялся напутать, приняв одно немецкое слово за другое. Чтобы лучше разглядеть зеленые строчки, плохо видные в полумраке комнаты, я машинально схватил лежавший рядом фонарик, нажал кнопку и направил свет на бумагу. К моему удивлению, свет оказался синим, но буквы действительно значительно выиграли в отчетливости и резкости. Под светом фонаря на бумаге обнаружились мельчайшие неровности и царапины, о которых нельзя было и подозревать.
«Пожалуй, переводчица права, — подумал я, — фонарик, оказывается, с секретом». Опустив занавески и устроив в комнате полную темноту, я стал с лихорадочной поспешностью водить лучом по письму. Но все было напрасно. Больше на бумаге ничего не появлялось.
Тут я вспомнил о записной книжке. «Попробуем допросить ее с помощью фонаря», — решил я и принялся за дело.
Первые странички, где владелец записывал количество выпитых в разных пивных кружек пива и цены на сосиски, не содержали никакой тайнописи. Но когда я перешел к следующим — чистым, дело приняло иной оборот. На первой же из них слабым фосфорическим блеском вспыхнули строчки. Я прочел:
Пароль — Страус.
Волна — 19, 73.
Час передачи — 9.30 ежедневно.
Час приема — 13.45 ежедневно.
Позывные — четыре длинных и один короткий,
за ним замедленное «а».
Далее следовало:
«С-41 после передачи инструкций должен немедленно вернуться обратно. Вместо него в помощь вам прибудет на одни сутки С-50. Этот агент должен находиться на положении С-С-5. Торопитесь с присылкой искомого. С каждым часом оно становится ценней и необходимей. Генрих».
Очевидно, все это было написано каким-то люминесцентным составом, светящимся под действием ультрафиолетовых лучей, пропускаемых кварцевым стеклом электрической лампочки.
Я взглянул на часы. Скоро семь часов. В девять я решил быть у лейтенанта Рябцева. Самолет с агентом С-50 мог уже сегодня снизиться на лесной площадке.
Вошел Харченко и, сонно глядя на меня, доложил:
— Товарищ гвардии подполковник, до вас пришли.
— Кто?
— Та той, шо вчора виньцо з вами пив та все про Россию балакав.
— Тулубьев?
— Так точно, вроде как вин.
Было уже восемь минут восьмого. Надобно спешить. Черт побери! Опять как-то некстати пришел этот человек. Впрочем, я же сам вчера сказал, чтобы он зашел.
— Зови его! — приказал я Харченко.
Дверь отворилась, и бывший гусар вошел в комнату.
— Привет, Александр Аркадьевич! — сказал я, глядя в его открытое квадратное лицо и бесхитростные глаза.
Конечно, с точки зрения настоящего контрразведчика, я поступал безрассудно, даже глупо, но тем не менее я задержал в своей руке его крепкую, шершавую ладонь и спросил: