Рассказы разных лет

Мугуев Хаджи-Мурат Магометович

Харченко внес полуведерный, пышущий жаром, облупленный чайник. Я поставил его прямо посреди нарядного перламутрового столика и стал водить над паром письмом. Поглощенный своим делом, я в эту минуту забыл обо всем. Устремив напряженный взор на листок, я ждал появления зеленоватых строк. Прошла минута, вторая — бумага чуть вздулась, слегка покоробилась от пара, и на ней, словно наплывом, стали сначала бледно, потом все яснее и резче появляться ожидаемые мной строчки. Новый участок листка покрылся буквами.

— Вы просили электрический утюг. Вот он,

прошу вас, — раздался сзади меня голос.

Я вздрогнул от неожиданности. В дверях стояла переводчица, спокойно глядя на меня.

— Ваш вестовой сказал мне, что вам срочно требуется, — протягивая утюг, добавила она.

Бумага уже вся покрылась ровными зелеными линиями строк. Прятать ее теперь было бы совсем глупо, переводчица, конечно, видела, как я проявлял над кипятком бумагу.

— Спасибо… Только в другой раз, когда входите ко мне, прошу стучать! — сердито буркнул я, беря из ее рук утюг.

— Извините, но я стучала дважды, вы, наверное, не слышали. Ваш вестовой направил меня сюда, — сказала она и очень спокойно продолжала: — Это, несомненно, написано разведенным порошком антипирина.

— Чем?

— Антипирином, средством от головной боли. Для него как раз характерен этот зеленый цвет под действием влажного тепла.

— А вы… откуда вы знаете такие премудрости? — разглядывая Эльфриду Яновну, спросил я.

— Я училась в Мюнхенской художественной академии. Мой покойный муж тоже был художником, и незаурядным.

— Ну и что же?

— А то, что у нас еще на подготовительном курсе изучали рецепты всех красок, в том числе и тех, которые обнаруживаются под влиянием различных реактивов. Если хотите, я в три-четыре урока преподам вам всю эту премудрость.

— Вот как! — протянул я и убрал в сторону листок.

Молодая женщина улыбнулась и спросила:

— А вы, вероятно, решили, что я изучила это в каком-нибудь ином месте? Не-ет, господин подполковник, я обыкновенная женщина, далекая от всего, что не касается непосредственно меня. Но если вам не очень неприятны мои советы, то я должна вам сказать кое-что. Можно?

— Говорите, — сказал я, глядя в ее большие зеленоватые глаза.

— Обратите особое, внимание на фонарь, который вы, вероятно, приобрели здесь. Мне знакомы фонарики этой конструкции, и я, и господин Насс, если это будет необходимо, расскажем вам о них…

Она выжидающе смотрела на меня. Я промолчал.

— Мне можно идти? — не дождавшись ответа, спросила она.

— Пожалуйста, — сухо ответил я.

Когда она вышла, я позвал вестового.

— Стучалась переводчица ко мне?

— Так точно, раза два стукнула. Тильки вы, товарищ начальник, ничого не чули, так я и казав ей, щоб вона ишла в горницу, — ответил Харченко.

— В другой раз входи сам и никого не впускай в комнату! — приказал я и, заперев дверь, принялся нагревать листки.

Теперь уже можно было прочесть весь текст. Он содержал подробно изложенное шпионское задание. Что же удивительного? Хотя гитлеровцы и доживают свои последние дни, они все еще пытаются

остановить наше наступление. Я стал переписывать проявленный текст, чтобы отослать его в штаб армии. Некоторые буквы расплылись, и я боялся напутать, приняв одно немецкое слово за другое. Чтобы лучше разглядеть зеленые строчки, плохо видные в полумраке комнаты, я машинально схватил лежавший рядом фонарик, нажал кнопку и направил свет на бумагу. К моему удивлению, свет оказался синим, но буквы действительно значительно выиграли в отчетливости и резкости. Под светом фонаря на бумаге обнаружились мельчайшие неровности и царапины, о которых нельзя было и подозревать.

«Пожалуй, переводчица права, — подумал я, — фонарик, оказывается, с секретом». Опустив занавески и устроив в комнате полную темноту, я стал с лихорадочной поспешностью водить лучом по письму. Но все было напрасно. Больше на бумаге ничего не появлялось.

Тут я вспомнил о записной книжке. «Попробуем допросить ее с помощью фонаря», — решил я и принялся за дело.

Первые странички, где владелец записывал количество выпитых в разных пивных кружек пива и цены на сосиски, не содержали никакой тайнописи. Но когда я перешел к следующим — чистым, дело приняло иной оборот. На первой же из них слабым фосфорическим блеском вспыхнули строчки. Я прочел:

Пароль — Страус.

Волна — 19, 73.

Час передачи — 9.30 ежедневно.

Час приема — 13.45 ежедневно.

Позывные — четыре длинных и один короткий,

за ним замедленное «а».

Далее следовало:

«С-41 после передачи инструкций должен немедленно вернуться обратно. Вместо него в помощь вам прибудет на одни сутки С-50. Этот агент должен находиться на положении С-С-5. Торопитесь с присылкой искомого. С каждым часом оно становится ценней и необходимей. Генрих».

Очевидно, все это было написано каким-то люминесцентным составом, светящимся под действием ультрафиолетовых лучей, пропускаемых кварцевым стеклом электрической лампочки.

Я взглянул на часы. Скоро семь часов. В девять я решил быть у лейтенанта Рябцева. Самолет с агентом С-50 мог уже сегодня снизиться на лесной площадке.

Вошел Харченко и, сонно глядя на меня, доложил:

— Товарищ гвардии подполковник, до вас пришли.

— Кто?

— Та той, шо вчора виньцо з вами пив та все про Россию балакав.

— Тулубьев?

— Так точно, вроде как вин.

Было уже восемь минут восьмого. Надобно спешить. Черт побери! Опять как-то некстати пришел этот человек. Впрочем, я же сам вчера сказал, чтобы он зашел.

— Зови его! — приказал я Харченко.

Дверь отворилась, и бывший гусар вошел в комнату.

— Привет, Александр Аркадьевич! — сказал я, глядя в его открытое квадратное лицо и бесхитростные глаза.

Конечно, с точки зрения настоящего контрразведчика, я поступал безрассудно, даже глупо, но тем не менее я задержал в своей руке его крепкую, шершавую ладонь и спросил: