Рассказы. Митря Кокор. Восстание
Шрифт:
— Так оно и есть! — поддакнули ему хриплые голоса в сенях. — Все помрем!..
Над шумной сумятицей взвился пронзительный голос:
— Вот вам крест, у меня целых три дня маковой росинки во рту не было. Уж и не знаю, как еще ноги носят!
Пытаясь восстановить свой авторитет, староста яростно заорал:
— Хватит! Тише! Да замолчите вы! — Убедившись, что шум поутих, он продолжал уже мягче: — Нищета-то, конечно, есть, сами видим, да и голод у нас нешуточный. Но только что ж это выходит, по-вашему? Коли голоден, то завтра просто за глотку меня схватишь, так, что ли? Разве можно?
— Так-то оно так! — ответил тот же пронзительный голос, и нельзя было понять, согласен он со старостой или нет.
Голос принадлежал Мелинте Херувиму, долговязому, худющему мужику, с мертвенно-бледным лицом тифозного и черными, горящими от безнадежного отчаяния глазами. Дома у него было трое детей и еще с осени болевшая жена, которая не поправлялась, но и не умирала.
Староста расценил восклицание Херувиму как одобрение своих слов и заявил, что с сегодняшнего дня он умывает руки и будет сообщать о всех беззакониях жандармам, пусть они сами разыскивают виновных и наводят в деревне порядок.
— Так ведь и жандармы не для того поставлены, чтобы над людьми измываться и мучить их ни за что ни про что, — проворчал Серафим Могош, у которого будто засела в сердце заноза.
— И мужики должны честь соблюдать, вести себя порядочно! — энергично возразил ему староста и тут же снова обратился к собравшимся: — Это все, что я хотел вам сказать! Теперь ваш черед, говорите вы, что у вас на душе, что думаете делать. Только уж потом не жалуйтесь, что я злой человек и вас не предупредил!
Люди загалдели наперебой, каждый о своем. Петре Петре, который стоял рядом с Николае Драгошем, гаркнул гулко, как в казарме:
— Да погодите вы, люди добрые! Давайте по одному, скажите, кто что хочет, а то мы никогда не столкуемся по-человечески!
Первым заговорил Лука Талабэ, но, даже не упомянув о заботах старосты, он сразу же повел речь о Бабароаге, судьба которой не давала ему покоя. Ведь зима-то, какой бы она ни была тяжелой, скоро пройдет, завтра-послезавтра весна нагрянет, и надо будет приниматься за работу.
— Что же делать станем? Вот так стоять сложа руки и глядеть, как Платамону отбирает у нас поместье?.. Барыне-то что? Она нас за нос водит, да еще ругает, когда мы свое право требуем. Ну, а коли это так, коли мы сиднем сидим и палец о палец не ударяем, то нечего на бедность жалиться, все равно не одолеть нам нищеты!
Петре рассказал новость, которая еще больше запутала дело, — барыня Надина разводится с молодым барином. Он узнал это от Мариоары, племянницы барской стряпухи. Так что теперь неизвестно, когда барыня приедет сюда и удастся ли с ней переговорить.
Новость всех ошарашила, языки еще пуще развязались. Поднялся дикий галдеж, как в корчме. Посыпались попреки, один язвительнее другого. Трифон Гужу, глядевший еще мрачнее, чем обычно, бросил старосте прямо в лицо, что до недавнего времени тот не соглашался с Лукой, а сегодня вот по-другому поворачивает, видно, учуял легкую наживу. Староста побагровел, принялся орать и оправдываться, но его перекричал из сеней Тоадер Стрымбу:
— Чем против бедняков воевать, лучше пошли бы всем миром к самым большим господам и попросили их, чтобы они разделили поместье между мужиками, ежели молодой барыне оно больше ни к чему и она от него отказывается!
— Вот это дело! Его правда! — громогласно поддержал Тоадера Леонте Орбишор. — Мудрые слова.
Всеобщий гул перекрыл пронзительный голос Трифона Гужу:
— Мы за свою правду дойдем до самого короля!
Староста, накричавшись, отвел душу и теперь продолжал спокойнее, даже чуть насмешливо:
— Эх, мужики, мужики, ну чего вы глупости городите? Ведь, кажись, умные люди, не хуже других! Где это слыхано, чтобы барин выбросил свое поместье, словно мусор какой? Взять, к примеру, того же Трифона, который так лихо здесь распинается, — он ведь крошки мамалыги тебе не отдаст, если даже будет она у него, а хочет, чтобы другие подарили ему целое поместье: «Пожалуйста, мол, Трифон, бери его, паши себе на здоровье!..» Я человек немолодой, но такого чуда в жизни не видывал. Да не только я, никто не видывал: ни Лука — он был старостой до меня, — ни Филип, ни дед Драгош, ни дед Лупу, хоть он самый старый из нас… Все они хозяева справные, но о таких чудесах и слыхом никогда не слыхали!
— Да уж известно — сытый ничего не слышит, а кто гол как сокол, тот ко всему прислушивается, все на что-то надеется! — горестно посетовал Игнат Черчел. — Ведь иначе или помрем мы, или бог знает на что пойдем.
— А вот это уж плохо, Игнат. Очень плохо! — снова распалился староста. — Стоящий мужик не ждет сложа руки, чтобы другие ему подсобили, а сам подставит плечо и вытащит воз, что свалился в канаву.
— Работать мы работаем, да так, что света белого не видим, только все попусту! — горестно пробормотал Мелинте Херувиму.
— Так и положено, Мелинте, мы должны работать, потому как мы честные люди, а не разбойники! — веско подхватил Правилэ и тут же добавил другим тоном: — Но вижу, я вам одно толкую, а вы совсем о другом тут разболтались. Ну, что было, то было, только знайте, что впредь я покрывать никого не стану, а передам дело жандармам!
— Все равно — одна у нас жизнь, а не сто! — огрызнулся Серафим Могош.
Хотя Могош возразил, не повышая голоса, его ответ до того рассердил старосту, что он заорал во всю глотку:
— Ну раз так, то убирайтесь отсюда! С вами говорить по-хорошему — что бисер перед свиньями метать!
Люди вышли не торопясь и тут же остановились, столпившись во дворе и на улице, переговариваясь и советуясь.
— Ясное дело, им это ни к чему, не станут они к нашим бедам прислушиваться! — выкрикнул Игнат Черчел, стоявший в одной из самых шумных групп.
— А то как же! — поддержал его Тоадер Стрымбу. — Ведь ежели власти поделят поместье, то отдадут землю безземельным и беднякам, а богатеи останутся внакладе.