Рассказы
Шрифт:
Блеск инея внутри кабины становился все нестерпимее. Снежинки путанными нитями перечеркивали мрак и разбивались о лобовое стекло; вместе с ними бились о корпус машины стремительные потоки… По замыслу Иманта, они должны были нести над планетой миллиарды тонн спор. Биолог вглядывался в пространство, освещенное фарами, точно надеясь увидеть там эти крошечные частицы. Ему казалось, он уже слышит, как они барабанят в стекло, не в силах пробиться к людям, замерзающим в склепе кабины.
Собрав последние силы, человек потянулся к панели, притронулся к клавише… Дверь отворилась. От ветра у Иманта перехватило дыхание. Прижатый шквалом к сидению, оглушенный, он провалился в беспамятство, но и в бредовых видениях вновь была СОД. Эти споры носились повсюду: лезли в глаза, забивались за ворот, вызывая бешеный зуд. Спасаясь от них, человек скользил по гладкому льду, прямо к бездне, катился, не в силах остановиться… И только в последний момент струя горячего воздуха подхватывала и несла его над стремниной. Однако и здесь ему некуда было деваться от спор. Кожу как будто стянуло пленкой. Кто-то пытался впихнуть ему споры в глотку. Имант отплевывался, отбивался, теряя силы и даже в беспамятстве ощущая желание спать. И он засыпал, и вновь просыпался в бреду с ощущением, что его кто-то душит. Имант метался, мысленно разрывая волокна, опутывающие лицо, и опять засыпал, погружаясь на новую глубину забытья. Потом наступило блаженное состояние, которое испытывают замерзающие, скованные предсмертною дремой. В больной голове замелькали идеи, которые не могли появиться в здравом уме. Он умудрялся над собою смеяться и вместе с тем восхищаться своей гениальностью. «Фактор времени — вот, где таятся возможности! — говорил он себе. — Полгода — как я улетел на Рубин. Генетика не стояла на месте, и размножение спор вполне могли научиться «спускать с тормозов». Имант назвал эту мысль «гениальной», подсмеиваясь над своею гордыней, и одновременно гордился тем, что в «героический» час способен над собою подсмеиваться. И еще он печалился от того, что с уходом «беспокойного племени», к которому себя причислял, уже не останется «настоящих мужчин». Избалованных мальчиков, обделенных талантом и страстью, он видел насквозь и усматривал в них симптом оскудения разума… Но сил уже не было даже на скорбь.
Когда биолог выплыл из сна, он почувствовал, что транспортер снова движется. Понадобилось усилие, чтобы размежить веки. Петер был за рулем. Машина летел по снежной равнине. Имант тихо спросил: «Давно проскочили в долину?»
— Только что, — отозвался Петер и улыбнулся. — Ну, как ты? Живой!
Сзади зашевелился Роберт. Он был в сознании, даже сидел. Когда биолог повернулся к нему, Роберт сказал: «Поздравляю с новым рождением!» Только тогда, наконец, Имант сообразил, что случилось. Он откинулся в кресле и долго смотрел в одну точку. Машина неслась по бескрайнему плато, и длинные руки фар разрывали впереди мрак. Но быстрая езда не могла успокоить биолога: похоже было на то, что, поставив на место, ему сейчас хорошо дали по носу.
— Ну «друзья»! Ну «приятели»! — повторял он, не находя других слов, все ниже склоняя голову, пряча горящие уши в пуховый ворот «спороодежды». — Вот черти! — бормотал он себе под нос восхищенно. — Хотел бы я знать, как это им удалось!
ЯВЛЕНИЕ НАРОДУ
Светлой памяти Бориса Иосифовича Короля посвящается
Вместо предисловия
По-английски «художественная литература» звучит как «фикшн», и означает если не «фикцию», то уж «вымысел» — точно. Наш читатель отдает предпочтение «реализму», то есть «художественно обработанной правде-матке». Он не станет тратить время на вымысел «Напридумывают черте что!» — а то и обидится: «Дурят нашего брата!». Но если объяснить уважительно: «Вы уж не обессудьте, — мы немножечко выдумали»… — может и снизойти: «А ну, поглядим, что тут нафантазировали!» В России вымысел почему-то всегда настораживает: «Уж больно мудр» но! Не знаешь, чему и верить.» А коль «злополучная девка-фантастика» все же нет-нет да покажется, надобно загодя предупредить, наперед повиниться-покаяться: не вводить же честной народ в заблуждение. Он у нас самый читающий и справедливый… не ров» н час, а ну как, «не разобрамшись», возьмет, да «наедет»!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Утром, когда люди спешат на автобусы, в электричку, метро, только кажется, что они быстры и легки. Они еще не освободились от пут. Душа человека, как мотылек, выбирающийся из кокона сна, то плавными полуживыми, то судорожными движениями расправляет многажды сложенные хрупкие крылья.
Живые ручьи сливаются в транспортные потоки, где, ввинчиваясь в пространство, люди продолжают рвать, стягивать свои липкие путы, запутываясь мимоходом в чужих: совершается «утреннее рождение». Ибо СПЯЩИЙ выпадает из жизни. И хотя смерть его не подтверждается официальными актами, но такого, как был, его уже нет и не будет: под утро очнется другой человек, похожий на прежнего так, как похожи меняющиеся поколения: преемственность моды и знаний бывает не только при смене веков… — при смене всякого дня, в судьбе каждого из живущих и живших. Говорить о бессмертии так же нелепо, как о живом существе, у которого кровь обратилась в стекло, а нервные токи стекли в глубь земли.
Но жизнь порождают не сны, а звенящее коловращение времени, точно скрипы, старинных часов или шорох смыкания нежных контактов в шкафу автоматики. Дело даже не в звуке, но — в изменении состояния времени. Как сталь от ничтожных добавок обретает легированность, так утро — «легированное» — привилегированное состояние времени — «время рождений».
БЫЛ утренний «пик». С каждой станцией в метровагоне становилось теснее и тише. Молчание недоспавших спрессованных тел неслось мимо редких огней в громыхающих недрах земли. Ну а после «Текстильщиков» вообще стало трудно дышать. Когда поезд вышел наружу, тишину разорвал детский плач — хлесткий крик новорожденного. Пассажиры искали глазами: казалось, кричит кто-то рядом. Но как только звук оборвался, люди прикрыли глаза и решили, что им померещилось. И еще многим чудилось, что у них по ногам кто-то ползает: то ли щенок, то ли кошка. Лишь в «Китай-Городе» легче стало дышать. А на «Беговой» почти все пассажиры сидели с прикрытыми веками.
Оказавшаяся в тот час под землею, загнанная «проклятущей толпенью» и не дремавшая из-за бессонницы старая бабка, приметила наискосок от себя краснощекого мальчика лет этак двух с «дипломатиком» в ручке, одетого прямо по взрослому в «кожанку». «В этаку рань дите поднимает!» — думала старая неодобрительно о сидевшей возле ребенка молодой модно стриженой даме с кружевами на вороте. Но когда «кружевная» на станции вышла, бабка совсем растерялась: «Да слыхано ли оставлять малолеток в метро?!» — оглянулась, ища у людей понимания, но пассажиры дремали, и никому до ребенка не было дела. Старая женщина покряхтела, привстала, сделала несколько неуклюжих шажков по «игравшему» полу и, плюхнувшись на сидение рядом с «малышкой», только-только хотела спросить «с кем ты едешь?»…, да прикусила язык, обнаружив, что парню — никак не два года: все десять, а то и тринадцать — в смущении перекрестилась, вернулась на прежнее место, прикрыла глаза «Одурела я, Господи, что ли?», открыв их, однако, была еще более удивлена: два похожих как близнецы молодых человека дремали напротив. На «Полежаевской» один из них вышел. А на следующей остановке вышла старушка. Когда поезд тронулся, ей показалось, что тот, кто остался, рухнул спиной на сидение: оглянувшись и не увидев его, старая женщина перекрестилась опять.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Стремление «жить как все» с годами выродилось у Марины Васильевны в нечто противоположное, а затем привело к событиям, о которых хочу рассказать.
До четырнадцатого года ее отец, Ковалев, работал в Москве у обивщика мебели, потом нагрянул в родную деревню, что на Смоленщине, как-то спьяну женился… Но подоспела война. Пройдя Мировую, Гражданскую, пережив три ранения, тиф, Ковалев возвратился в Москву. Работал, как прежде, по мебельной части. Снова женился. Девушку взял аккуратную, строгую. А к себе на Смоленщину больше не ездил: близкие все почти померли. Слышал, живет где-то сын, но своим его не считал: «Потому как и сам теперь был другим человеком». Когда появилась Марина, души в ней не чаял, во всем ублажал, потакал, любил говорить: «Пусть растет городская. Пусть живется ей слаще и чище, чем нам». Пил с каждым годом все больше. Ушел из артели. Работал подсобником. Часто по нескольку дней пропадал у дружков. Марина Васильевна выросла в окружении рассудительных женщин — фабричных приятельниц матери. Мужчины жили отдельно от этого общества, как неоседлое племя. Их здесь так и звали «гостями». Все в один голос сходились на том, что в городе с мужиком только больше хлопот: «По нонешним временам мужик — не кормилец, а чистый пропивец. Баба, — та почему многожильная? У ей же все радости в доме. А мужику завсегда дом воняет дерьмом. Какое бы на дворе ни стояло суровое время, ему подавай развлечения. Мнит из себя господина, а на поверку выходит — ошибка природы».
Все же раннее детство озарено было и теплом, и любовью. Каждой клеточкой кожи голого тельца вбирала и запоминала Марина счастливое чувство, как будто затем, чтоб позднее прикосновение собственных рук, хотя бы на время могло возрождать в ней блаженство ребенка, вобравшего и земную, и неземную любовь. Это священное чувство она пронесла сквозь всю жизнь. Оно заменяло безбожнице ощущение Бога и внушало счастливую мысль: «Быть не может, чтоб жизнь не имела высокого смысла!» В школьные годы Марина Васильевна не была заводилой, но к выдумщикам тянулась душой, восхищалась людьми энергичными, шумными, им подражала, читала все, что читали подруги и от всего приходила в восторг. А по окончанию школы записалась в пионервожатые: влекла жизнь на виду у людей: блестящие горны, алые стяги и марши под барабан давали ощущение праздника, предчувствие нового близкого и невыразимого счастья… Однако предчувствие не оправдалось.
В сорок первом Марина Васильевна стала зенитчицей. Внутренне она была подготовленная к быту армейскому, если не брать в расчет ужаса смерти во время налетов, к которому невозможно привыкнуть.
Марину Васильевну сделали командиром орудия, а через годик определили на курсы. В бригаду вернулась она командиром приборного взвода и через короткое время стала мастером многомудрого дела — согласования комплекса батареи с «Чудо-прибором управления артиллерийским зенитным огнем». Послушное ее воле слежение мощных стволов, внушительный вид самой этой «умной машины» наполняли Марину Васильевну гордостью, верой в себя и науку.
Во время войны она лишилась родителей: старые раны убили отца, а мама умерла в одночасье прямо на фабрике. Похоронные хлопоты взял на себя человек, о котором Марина Васильевна раньше, почти что не слышала — это Иван Ковалев, сводный брат ее из смоленской деревни, служивший в то время в Москве. Он сам отыскал старика, схоронил его, а позднее — и мачеху. Марина Васильевна видела брата, когда заезжала домой после курсов. Он был лет на шесть ее старше, ходил в капитанах.
Вернувшись после победы, она подала документы в пединститут на физмат. Ковалева уже не ценила ни выдумщиков, ни заводил, уважала решительных, дисциплинированных, подающих надежды.