Рассказы
Шрифт:
Чуть-чуть придремав, он снова увидел КАРТИНУ, привидевшуюся еще под землей. То была диарама, пределы которой терялись в пространстве. На плане переднем (предметном) толпилось много людей с кожей разных оттенков в одежде космической, ритуальной, мирской… и совсем без одежды. Все они: христиане, язычники, «дети» Аллаха, поклонники Будды и Яхве, сектанты, безбожники всяких мастей — одни сокровенно, другие открыто творили молитву (возносили мольбу), обращаясь при этом, не к Солнцу-Яриле, не к лику святого, не к идолу, не к небесам, а все вместе — к единственному оторопевшему перед КАРТИНОЮ зрителю. «О чем они просят? О жизни? О продолжении рода? Ну чем я могу им помочь?» — вопрошал себя Пляноватый. Он относился к сорту людей, у которых зерна сочувствия не лежат на поверхности.
Когда дело дошло, наконец, до объекта за который отвечал Пляноватый…, грудь изнутри обожгло. Так было всегда, когда наступал момент действовать: существо человеческое
Подрядчик на совещании гнул свою линию, выставляя изъяны документации: «Во-первых, — басил он, разглаживая усищи, — не расшифрованы закладные узлы и детали! Кроме того на кронштейнах действующего коллектора для кабеля наверняка уже нету свободного места. А потому без ревизии сооружения и соответствующей корректировки проекта мы его не возьмем». Это сказано было спокойным внушительным тоном, но в темных, как туча, усах затаилась угроза. Председательствовавший, Главный Технолог возмущался не столько словами, сколько тоном, манерой подрядчика дезинформировать мало смыслившего в деталях заказчика. Седой большегривый Технолог бросил красивые руки на стол, ладонями вниз, и как будто забыл, что они существуют. Монтажную организацию под названием звучным «Поток» знал он многие годы, имел к ней устойчивую аллергию, а поэтому сразу взорвался, и вышел злой перелай. Только руки Технолога оставались бездвижными, точно отрезанные, свидетельствуя о недюжинной воле хозяина, либо о том, что поднявшийся шторм был лишь бурей в стакане воды. А бедняга-заказчик моргая глазами, не понимал, кто же прав, ибо сути вопроса речи почти не касались. Когда же Технологу, наконец, надоело «прикрывать подчиненного грудью», он с тем же запалом набросился на Пляноватого: «Нy, а вы что отмалчиваетесь, будто вас не касается? Соблаговолите нам доложить суть вопроса!»
— Попробую. — мямлил Владимир Владимирович, еще не настроившись.
— Сделайте милость, — язвил технолог по принципу «клюй своих, чтоб чужие боялись».
— Сделаю, — пообещал Пляноватый. — А вас попрошу не шуметь. Вы мешаете…
— Спать? — уколол Технолог, забарабанив вдруг пальчиками.
— Когда сила звука «зашкаливает», люди перестают понимать нашу речь.
— Не порите вы чушь, Пляноватый! — неожиданно шлепнул технолог ладошкой об стол, ибо наглость противника — это бальзам по сравнению с наглостью подчиненного. — Нечего тут понимать!
— Именно! — поддержал руководство подрядчик. — Садитесь, дорабатывайте документы… А там будет видно! — густые усы процедили ухмылочку. Тогда и Владимир Владимирович заулыбался, как улыбаются добрые люди, вспоминая о чем-то хорошем. Улыбаясь, произносил он странные вещи, создавая из музыки речи, как из сна наяву покоряющий воображение многомерный пространственный образ. Элементарно это сводилось к тому, что на плоскости можно все охватить одним взглядом, запомнить и мысленно разобраться в деталях… Если же плоскость вдруг смять — все смешается. Образуется хаос. И чем больше мы станем тратить энергии, напрягая мозги, голос, зрение, слух, чтобы в нем разобраться, тем… безрезультатнее. Прежде чем попытаться понять, подготовьте, дескать, объект: приглядитесь, как следует отверните углы, распрямите центральную часть, уберите морщинки: любая неровность ведет к искажению истины. «Приголубьте» ладошкой поверхность, сдуйте пылинки — и только тогда уж решайтесь осмысливать.
Пляноватый давно все обдумал, прежде чем подготовить собравшихся, и когда они были «готовы» (он это чувствовал)…, коротко доложил ситуацию. «Что записать в протокол?» — спросила его секретарь. «А так и пишите, — продиктовал Пляноватый, — В связи с разъяснениями института, подрядчик снимает требования по расшифровке типовых закладных узлов и по ревизии проходного коллектора, но в ближайшее время выдвинет новые, потому что в интересах трудящихся — не добиваться, а отбиваться от всякой работы.» Присутствующие, ошалевшие от миролюбия, подписались под протоколом, и каждый получил экземпляр. На этом совещание кончилось.
Подрядчик опомнился лишь у себя в управлении, позвонил, возмущался, дескать, ему «заморочили голову», отрекался от подписи — «Интеллигенция хренова! Вы у меня дохохмитесь!» Владимир Владимирович вышел из лифта к траурной тумбочке с фотопортретом, с букетиком свежих цветов. В этом месте было что-то влекущее, вдруг заставившее Пляноватого приплестись сюда, как «к себе». Стоя перед портретом, он даже поежился, чувствуя оторопь.
— Десять лет прошло… Точно. День в день — десять лет… — произнес сзади Главный Технолог. — Печально, что его с нами нет. Я хорошо знал вашего папу. Как видите, мы не забыли, — продолжало начальство. — Вы стали очень похожи… И фокус, который вы только что выкинули на совещании был как раз в его духе: родитель ваш обладал колдовским обаянием. Интересно, каким же он был как отец?
— Никаким…
— Вот как!? — Главный Технолог был явно шокирован.
— Путного из сыночка так и не вышло. — объяснил Пляноватый и поплелся наверх.
Главный был ему симпатичен. Нечто родственное заключалось в веселой небрежности их фамилий… Начальника звали Бревдо.
В этот раз поднимался к себе не спеша: думал об Алевтине, будто прекрасную книгу букву за буквой, слово за словом, строчку за строчкой прочитывал, расшифровывал то, что зовется «чертами». Здесь в каждом изгибе, в каждой припухлости, в родинке каждой таился источник тепла. Она была вся точно соткана из манящих загадок. Владимир Владимирович нес в себе Алевтину, как коренной ереванец несет в душе образ седого Масиса над обожженной землей. Настигнутый сладкими сумасшедшими чувствами «командированный» скорчился, привалился к стене. То был род опьянения. Только тревожные мысли, что время уходит и, может быть, в эту минуту как раз поступил «сигнал к действию», отрезвляли его, заставляли ускорить шаги.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Брат приглашал Марину Васильевну потолковать о политике. Хлопотунья Петровна в разговор не встревала, а довольно глядела, как близкие люди заедают умные мысли ее пирогами. Если речь, например, заходила о преждевременности всеобщего среднего образования, Марина Васильевна уверяла, что молодежь была раньше послушнее, проще и чище. «Тот, кто мало учился и тот, кто — на самой вершине познавания, одинаково видят безмерность неведомого и проникаются скромностью, — говорила она. — Наше среднее образование — это источник иллюзий: почти ничего не узнав, молодой человек полагает, что он образован.» С одной стороны Иван соглашался: «Верно гутаришь: от «чересчур шибко грамотных» в армии — весь беспорядок.» А с другой стороны возражал: «Но опять же, ты понимаешь, техника нынче понятия требует». Марина Васильевна понимала, что со своим семиклассным образованием он просто боится технических сложностей.
— Умная техника, Ваня, как раз упрощает задачу солдата, — внушала она. — А выйдет машина из строя, — меняй целиком. Пусть в укромном местечке в ней ковыряются умники.
Читала Марина Васильевна лишь о войне, гоняясь за мемуарами военачальников. И не терпела эстрадную новь. Особенным слухом не обладала, но, не делая из мелодии культа, часто мурлыкала про себя довоенные марши и песни военной поры. Сережу растила в суровости, приучала следить на порядком, стирать и утюжить нательные вещи: «Чтобы не вырос безруким, не угодил в подкаблучники». Тревожилась, подмечая у сына дурные привычки. Особенно злила «считалочка». На улице он считал все: транспаранты, чугунные урны для мусора, кошек, прохожих — отдельно хромых и носатых. Марина Васильевна видела в этом распущенность. Возмущала попытка мальчишки отгородиться от жизни: он взял себе моду просить: «Не мешайте мне думать» — Я те подумаю! — хлестала она его по щекам. — Я те отгорожусь от людей! Ты мне попляшешь на солнышке у всех на виду! Бездарь несчастная! Сын только хлопал глазами. Позже начал засиживаться в библиотеках. Мать упрекала: «Шляешься целыми днями? Дома дерьмом, что ли, пахнет?» Прислушиваясь к рассуждениям брата, Марина Васильевна любила порыться в военных журналах, скопившихся за Иванову службу. Влекло все знакомое по войне и по институтскому курсу. Однажды, застав Ковалевых за генеральной уборкой, узнав, что «макулатуру» собираются сжечь, выпросила кое-что для себя. Иван разрешил: «Ради бога, хоть все забирай!» Увезла номера «Военного зарубежника», позже ставшего «Обозрением», кое-что из «Советского воина», «Техники и вооружения». К этому времени Марина Васильевна сама получала по почте и «Звездочку», и журнал «Военные знания», числилась в активе читателей библиотеки Центрального Дома Советской Армии, завела себе книги для выписок и, заполняя значками атласы мира, не заметила, как втянулась в особое увлечение, отвечавшее ее уникальным наклонностям, бывшее в согласии с жизнью и невидимыми пружинами, управлявшими поведением, мыслями этой женщины и не только не противоречившее духу «сурового времени», но, поддерживая его, на равных соперничавшее с кампаниями за стерильность и образцовый порядок.
Эстафету такого рода «священных войн», она приняла от матери, а в полную силу эти задатки раскрылись победной весной сорок пятого, когда из землянок зенитчиц переселили в казармы и дали постели с бельем. Понимая, что суровое время с победой не кончилось, она добилась, чтобы кубрик приборного взвода стал образцовым в бригаде. Образ «весенней казармы» светил как маяк — воплощение идеала порядка, к которому она продолжала стремиться и дома и в школе, найдя понимание у волевой директрисы, — прямой, бледногубой особы с пучком на затылке — не устававшей твердить педсовету, что «суровое время налагает жесткие требования». Под знаком «сурового времени» директриса успешно боролась за чистоту в кабинетах, в учительских нравах, за незапятнанно чистое мнение о себе в РайОНО, и скоро вывела школу в ряды образцовых. К ним стали ездить за опытом из других городов. Только родители почему-то спешили перевести несознательных чад в обыкновенные школы, влачащие дни под знаком «доброго времени».