Рассказы

Морочко Вячеслав Петрович

— Ладно, посмотрим, что ты предлагаешь, — сказала Звонкова, поднося его писанину к глазам, а, читая, поморщилась и усмехнулась. — Про очередь — это ты зря. Вообще, Пляноватый, характеристики так не готовятся…

Ему снова послышалось «Сопляватый».

— По твоему такие, как Генрих, нам не нужны?

— Если и нужны, то исключительно для оттачивания бдительности у доверчивых.

— Видишь, все же для чего-то нужны. Хочешь, я приколю твой листок к моему: руководство сравнит — разберется.

— Как вам угодно… — он вдруг почувствовал, что написанное им в самом деле наивная чушь, и вообще по сравнению с Октябриной

Антоновной он в этом деле — слабак.

— Послушай, чего я скажу, — с материнским терпением объясняла Звонкова. — Может, в науке без фактов нельзя, но в отношениях между людишками первое дело — порядок. Ваш брат ученый нацелен на Истину и не в силах понять простой вещи, что главное — это удерживать кадры в узде!

Поднявшись чтобы уйти, Владимир Владимирович почувствовал на себе странный взгляд. Эта странность была не в глазах, — в плотно сжатых гy6ax Октябрины Антоновны. Уже в коридоре — насторожился, уловив сзади клацание запоров железного шкафа, потоптался на месте, как бы спрашивая себя: «Ну чего я еще здесь торчу?»

— Разрешите! — Владимир Владимирович влетел к кадровичке.

— Кто дал вам право врываться? Выйдите вон! — вдруг завыкала женщина.

Окинув глазами поверхность стола, он понял, что не ошибся: листочек, написанный им, был приложен не к характеристике Генриха, а к только что извлеченному из раскрытого сейфа досье самого Пляноватого.

— Так я и думал!

— А вы меня что тут, за дурочку держите? Эта писулька характеризует не Генриха, а вашу особу!

— Значит, подпись моя не нужна?

— Найдется кому закорюку поставить! Стрельцова назначили — стало быть руководству виднее. И вообще… Я в вас ошиблась… Ну ничего, — Октябрина Антоновна смотрела орлицей. В голосе слышался клекот: — Тут собрано все! — она возложила ладонь на досье. — Я давно наблюдаю за вами!

— Не понял?

— В Болгарию ездили по турпутевке?

— Ну, ездил.

— Так мне достоверно известно, что в Пловдиве проигравшись в очко…

— В преферанс…

— Мне без разницы… Вы на балконе махали руками и кукарекали по петушиному.

— Ах вам и это доложено?! — он рассмеялся.

— А как же вы думали, молодой человек!

— Я так и думал… — продолжал Пляноватый смеяться. Он сделал два шага к столу… Не успела Звонкова опомниться, как обрывки характеристики Генриха лежали в корзине.

— Вы за это ответите!

Ему было жалко Октябрины Антоновны… Не той, что была перед ним… а чудного создания, что в свое время явилось на свет — сама нежность, сама доброта с уймой дивных задатков…, от которых, осталась теперь только «страшная культя».

Мыслетечения, словно кровотечения, опустошали его. Перед внутренним взором снова стояла «картина», где люди всех рас, всех времен и достоинств в единой молитве взывали к тому, кто застыл перед рамою в фокусе взглядов, — сметенный, растерянный: «Господи, чем я могу им помочь?!» Он уже понимал, Октябрина Антоновна была не простым персонажем — существенной частью заклятой программы тяжелого дня, точно в злую минуту, когда больше не было сил ждать «приказа», ему показали ради чего он нес крест одряхления и нестерпимой разлуки с Родною Душой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

От сына мать знала, что Яковлев-старший после развода женился не сразу, но теперь у него уже взрослая дочь, а сам он — профессор… и даже лауреат. Однажды Сергей показал ей в журнале самодовольного мэтра. Таких она не знавала и знать не желала. А этого ненавидела только за то, что «своим слабосилием — загубил ее молодость». Он обманул как раз тем…, что ничего ей не обещал — «мужчины уже по своей жалкой сути — обманщики, исключая разве что тех, о которых втайне мечтаем». Бесило, что виноватые ни за что не хотят признаваться. В женщине с мужем — видела только кухарку и горничную. Не представляла себя домработницей даже такого светилы, каким стал ее бывший супруг. Если при ней защищали мужчин, поражалась: «Помилуйте, да ведь они одноклеточные?!» Все же нашла телефон института, узнала когда бывает профессор и позвонила: в конце концов, он — отец, и обязан был ей помочь «дать Сергею нужное направление».

Голос Яковлева по телефону звучал совсем молодо, хотя интонации стали помягче, а речь — выжидательнее и хитрее. Удивительно, что при этом он так и не понял, чего она добивалась, жалуясь, что Сережа не может найти себе постоянное место работы. Евгений Григорьевич уверял ее, что, напротив, — доволен Сергеем: «Мальчик ищет себя, и это прекрасно! И с Варварой ему повезло — на редкость милая девочка!» От этих приторных слов Марине Васильевне сделалось тошно, а он продолжал говорить: «Представляешь, она мне призналась: «Я верю в Сережу! Он не такой, как другие! Он — чудо!» — Кошачий бред! — возмущалась Марина Васильевна. — Ты считаешь нормальным, что парень сидит у жены на шее?

— Я так не считаю, — ответил бывший супруг. — Но это уже позади. Мальчик трудится у себя в институте…

— В KБ со студентами, что ли! — переспросила она. — От нечего делать ерундой занимается?

— Ну не скажи! Я беседовал с ректором. Там о Сереже хорошего мнения: Бюро себя оправдало. Да и ставка нашлась — для начала неплохо. Главное, чтобы работа была по душе.

— Ну раз «по душе» — то уже баловство! — заключила Марина Васильевна и бросила трубку.

Случилось так, что в одно воскресенье родители Вари заманили сватью на дачу. Ехать ей не хотелось, но сын уломал: «Они очень милые люди. Ей богу! Сама убедишься. Поедем!» Если бы только он знал, чем для матери обернется поездка. На даче она постаралась не видеть обилие хлама: давно убедилась, что люди забыли Порядок. И речь новых родственников-гуманитариев была до того «захламленной», что Марина Васильевна быстро теряла нить мысли, раздражалась и утомлялась от «пиршества слов». Когда получила возможность сходить покурить, — решилась чуть-чуть прогуляться.

Она углубилась в лесок. Было жарко. Парило. Запахи лета, слегка одурманивая, напоминали Марине Васильевне пионерские годы с походами и барабанными маршами. Прежняя девочка в ней давно умерла: людям свойственно умирать многократно, незаметно, без праха, становясь постепенно другими, сохраняя в себе только смутные знаки, звуки и запахи — неуловимые образы прожитых лет.

Лесная тропа поднималась к обрыву над Москвою рекою. Бор дремал, убаюканный собственной музыкой: шорохом, вздохами крон, пересвистом пичуг, тихим скрипом стволов, «перестрелкою» сучьев — все наполняло покоем, все усыпляло. Марина Васильевна шла то по мху, то по залежам высохшей хвои. Докурив сигарету, она потянулась за новой, когда неожиданно кроны над ней покачнулись…