Рассказы
Шрифт:
Когда Пляноватый вышел из комнаты, мимо него из уборной проследовал в свой кабинет толстячок, который теперь не спешил и даже изволил спросить: «Извините, вы — не ко мне?»
— Уже ни к кому…
— Это как понимать?
— Ради бога, не напрягайте мозги. — сказал Пляноватый и мысленно усмехнулся. «Старость часто озорничает и ерничает: и с коня в конце жизни снимают узду».
У подъезда главного корпуса он бросил халат и шапчонку в урну и присел у стены в ожидании. Долго ждать не пришлось: у подъезда остановилась машина и… вышел ОБЪЕКТ. Он тоже был «знаковым» (вроде затравки в кристаллизации). По программе «командированный» вовсе не должен был ждать: это был его собственный «бзик». Посмотреть захотелось ОБЪЕКТУ в глаза. Для чего? Он не мог объяснить. На мгновение они встретились взглядами и… разошлись. Взгляд ОБЪЕКТА, исполненный мрачной решимости, что-то отнял у него. Этим «чем-то» был «глоток» времени, без того иссякавшего. «Часики» на руке уже встали, свое отслужив, и теперь осыпались, от «скоротечной коррозии». По мостовым, неся алого цвета знамена и транспаранты, шли колонны старушек и старичков с исступленными лицами. «Эй, товарищ! — кричали они Пляноватому. — Иди к нам! Бей картавых, буржуев и жуликов! К стенке — предателей! Даешь нашу власть!» Он нырнул в подземелье метро. Внизу, перед входом на станцию играла на скрипке девчушка, напоминавшая птицу, чистившую коготком клюв. Она лихо пиликала что-то из Моцарта, и Пляноватый уже не сдерживал слезы, катившиеся по канавам морщин. Он плакал от счастья, что скоро его мучения кончатся. Он хотел расплатиться за удовольствие, но деньги, лежавшие в портмане, уже так постарели, что рассыпались, едва он к ним прикоснулся.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Не дождавшись, Марину Васильевну стали искать. Через час, приблизительно, сын нашел ее у сосны над обрывом — безмолвную и совсем поседевшую. Она оттолкнула Владимира, встала на ноги, не отвечая, направилась к станции, только садясь в электричку, бросила сыну: «Прости… Извинись за меня…, но мне нужно домой…» Уже около дома почувствовала, что возвращаются слух, способности различать цвет и запахи. То и дело оглядывалась: казалось, что это — лишь сон, где ей видится то, что давно уже не существует.
Ночь провели на диване… вдвоем — Марина Васильевна Ковалева с девчушкой…, которой вместо души оставили в свое время только «жетон-заменитель». Обе молча глядели в пространство, без слов вопрошая: «За что?»
Во второй половине дня позвонил Ковалев.
— Ты свободна?
— В чем дело?
— Можешь сейчас поехать со мной?
— Куда?
— Понимаешь, я сговорился с одним человеком… Он обещал помочь в твоем деле.
— В моем?! — удивилась Марина Васильевна. — Он что Господь Бог?
— Угадала? Бог… в своем деле!
— Это в каком же?
— Увидишь сама, — темнил брат. — Собирайся и выходи. Я сейчас подкачу.
В самом деле, скоро он «подкатил» на такси. Предоставил ей место на заднем сидении, сам остался с шофером и, напуская таинственность, всю дорогу молчал. Она решила не трогать брата расспросами.
Машина долго петляла по городу. Промелькнуло знакомое темное здание стародворянской постройки. Такси повернуло, объезжая кирпичную стену, еще раз свернуло и встало. Иван расплатился с шофером, взял из багажника сумку, сморщив лицо, подмигнул в небе солнышку и направился к двери. Они долго брели галереей — длинным гулким проходом, соединявшим собой корпуса. А мимо шли люди в белых халатах и больничных пижамах… Марина Васильевна вспомнила, что уже приходила сюда лет тринадцать назад вместе с Анною к брату, которого тут выручали от белой горячки. «Господи! Да ведь это — дурдом?! — догадалась она. — Вот куда он меня заманил!» Не хотелось смотреть на людей, но какая-то сила заставляла ее это делать. Первым попался заросший старик у подъезда — во взгляде застывшая боль и вопрос, не имевший ответа. В глазах остальных попадавшихся встречных людей, во фланелевых желтых пижамах, она неожиданно разглядела свое отражение, — стало ей не по себе.
Ковалев обернулся, спросил: «Узнаешь?» Она не ответила, но подумала: «Это — ловушка! Но лучше… не суетиться». Сжав губы, Марина Васильевна продолжала идти рядом с братом. В конце галереи, поднявшись по лестнице и пройдя коридор, Иван постучался в белую дверь, не дождавшись ответа, сунулся внутрь и гаркнул, краснея с натуги: «Григорий Борисыч, прибыли! Как договаривались!» Проходя в кабинет, Марина Васильевна бросила на Ковалева испепеляющий взгляд. Он шепнул: «Не сердись! Для тебя же стараюсь!» Она поздоровалась, не поднимая глаза, когда разрешили, присела на краешек стула — ноги вместе, руки ладонями вниз — на коленях. Ивана отправили ждать в коридор. Выходя. Ковалев подмигнул, мол, держись, но она в его сторону не посмотрела.
В углу за массивным столом лицом к двери сидел и царапал пером по бумаге плешивенький «бегемотик» в белом халате. Он извинился, не отрываясь от дела: «Простите, я скоро освобожусь».
— Ради бога, Григорий Борисович, не торопитесь, — разрешила Марина Васильевна. — Мне спешить некуда.
Выстрелив взглядом поверх толстых очков, человек застрочил торопливее, так что губа его от усердия потянулась к кончику носа.
Пауза давала возможность настроиться и оглядеться. Кроме стола и кресла здесь было несколько стульев, два окошка, выходящих в больничный сад, затененных кронами близстоящих деревьев, а на стене между ними — картина… Хотя полотно висело не близко и немного отсвечивало, женщина напрягала зрачки: ей почудилось что-то знакомое.
— Должен предупредить, — неожиданно резко откинувшись в кресле, зарокотал Григорий Борисович, если ваш братец сегодня же к нам не поступит, завтра может быть поздно!
«Везет мне на важных кривляк», — подумала женщина.
— Теперь что касается вас… — продолжал Григорий Борисович. — Вчера Ковалев наговорил мне по телефону кучу «страстей-мордастей». Признаться, я половины не понял. Кстати, вы знали, куда вас везут?
— Знала бы, — не поехала!
— Так я и думал! Вот прохиндей! — возмутился толстяк. — Теперь вы, не захотите со мной поделиться! — Большеголовый и крупнозадый, он выплыл из кресла, покачиваясь, приблизился к одному из окошек, спиной к посетительнице, и неожиданно для себя она предложила:
— Если вы сами не против, — я поделюсь».
— Так сделайте милость, Марина Васильевна. И извините, я нынче устал. У меня мало времени. Будьте добры, расскажите, что вас беспокоит. И, если можно, — короче.
Она начала. Говорила спокойным учительским тоном с легкой хрипотцей. В речи не было жалобы, — лишь констатация фактов. Поблескивая заплешинами и «лобазами» щек, врач все еще был к ней спиной, хотя она чувствовала, что каждое слово им взвешивается на незримых весах. Мысли рождались без всякой натуги, выстраиваясь по нарастающей силе. Голос не дрогнул. Только в финале перехватило дыхание: снова в который уже раз — убедилась в своей правоте. Неожиданно, врач обернулся, побледневший с губами кружочком, он выдохнул: «Боже мой, это же страшно!» Марина Васильевна повторялась: бывает — высказался, а тебя еще слушают, и ты не можешь остановиться.
— Ракеты на старте в готовности к пуску, и это уже — не простая угроза, — почти совершившийся факт. Нас как будто уже подвели к страшной яме… Осталось скомандовать: «Залп!» — Это так! — простонал толстячок. — Вот уж и с предохранителей снято! Поверьте, со мной это было! В одиннадцать лет в оккупации, под Могилевом, меня расстреляли — нас всех, всю семью, всех родных… Стрелявшие разговаривали (если можно это назвать разговором) по-русски. На недобитых не тратили пули, а засыпали живьем. Никогда не забуду, как кричала сестра, умирая. Думал, с этим нельзя будет жить… Той же ночью с пробитой ключицею выполз из ямы… один. И живу!
— Ладно, мы-то пожили! — она перебила его. — Но детей-то за что?! Как подумаешь, — сердце заходится! «Люди! — хочется крикнуть. — Постойте! Куда вы несетесь? Смотрите! Ведь это — конец! Что-то надо немедленно делать! Сегодня! Сейчас! Если только не поздно уже…» Заложив руки за спину, мерил доктор шагами дорожку от двери к столу и казался теперь выше ростом. Потом, стоя боком к Марине Васильевне, он закурил, торопливо затягиваясь, будто что-то высматривал за оконным стеклом. Но она понимала: он смотрит не в сад, а в себя самого, в свои «размороженные» воспоминания.