Рассказы
Шрифт:
Холодной сырой ночью на улице сложно встретить людей. Одинокая фигура шагала по знакомой и в то же время неузнаваемо изменившейся набережной, удивляясь обилию ярких огней, складывающихся в неизвестные, иностранные слова, плакатов и лозунгов, смысл которых оставался непонятен. Странно, но памятники тоже могут удивляться.
Машины проезжали мимо, в их гладких боках отражались фонари. Ни водители, ни пассажиры не обращали внимания на идущую по тротуару фигуру в солдатской шинели и с автоматом на плече. Только спецназовский джип остановился на обочине. Трое выскочили из него, выхватив оружие, но не последовало ни окрика, ни приказа. Молодые ребята в форме
Вот и площадь. Опустевший постамент — темная гранитная глыба со следами от снятой таблички. Перед нею — каменная звезда, в середине которой уже давно не зажигался огонь, названный "вечным".
У постамента фигура помедлила, но скоро неторопливым шагом отправилась дальше, сопровождаемая плывущим сквозь улицы города туманом.
В пелене влажной дымки светлым пятном проявился новый силуэт — полупрозрачный, словно призрак, и вот рядом с фигурой в солдатской шинели идет, невесомо касаясь земли, молодая девушка в коротеньком белом платьице, по-летнему открытом, без рукавов. Когда-то, очень давно эта девушка жила здесь, но уехала, и теперь, наверное, уже нянчила внуков, а то и правнуков. И все-таки сейчас она была здесь, и шла легко, словно балерина, рядом с тем, кого проводила когда-то навсегда. Завитки темных волос подпрыгивали в такт шагам… Странно, но памятники тоже могут мечтать.
— Там пусто без тебя, — голос прозвенел отголосками весны, но осенняя грусть смыла напоминания о солнечном тепле. Девушка зябко поежилась, словно ей и вправду стало холодно.
— Каждый новый рассвет я встречаю с тревогой, — она качнула головой, тень от изогнутых ресниц скользнула по щекам. — Что еще придумают, что сотворят мои бедные, неразумные дети?
Солдат молчал. Не потому, что нечего было сказать — та, которая говорила с ним теперь, знала больше. Она видела не только эту площадь с опустевшим постаментом, но сотни и тысячи площадей, не только тех, кто подходил к вечному огню или просто хоть раз прошел мимо — знала и стариков, давно не покидающих дворик с единственной целой пока лавочкой, и новорожденных, едва огласивших первым криком родильный зал. У каждого города есть своя душа. Только каждый житель, будь он человек или памятник, видит ее по-своему, и не всегда — настоящую.
— Они слишком беззащитны, хоть и не понимают этого. И сегодня едва не лишились одного из последних своих защитников.
До рассвета было еще далеко, а осенние ночи длинны, и пасмурное утро словно предлагает подольше не вставать с постели, не выглядывать на улицу. Тем, кто случайно подходил к окну в эту ночь, могло почудиться, что идет по улице солдат в шинели старинного покроя и с автоматом на плече. А рядом — молодая девушка, словно перенесшаяся сюда прямо с первомайской демонстрации. Но стоило моргнуть — и видение пропадало, лишь эхо шагов — тяжелых, солдатских, и легких, с перестуком тонких каблучков — разносилось по сонному городу.
Они шли молча. Иногда девушка говорила, без труда понимая безмолвные ответы своего спутника. Мало кто из людей смог бы подслушать этот разговор, но многим он этой ночью приснился.
Старый сторож приходил сюда часто — к бронзовой фигуре под тополем. Осенние дожди поливали город, и памятник, казалось, позеленел от сырости больше, чем за многие годы, что простоял на площади, под открытым небом, возле угасшего "вечного" огня. Через два дня у его ног появились цветы — красные и белые гвоздики. Прошла неделя — цветы лишь едва заметно привяли.
А на осиротевшей площади еще долго собирались люди с самодельными плакатами, но шло время, незаметно подкатила зима. Декабрь пролетел в суматохе предпраздничной кутерьмы. Над городом расцветали салюты, гремели веселые пожелания, музыка лилась из окон. В воздухе пахло петардами, и дым поднимался, накрывая город мглистым куполом.
Верхушка тополя тревожно раскачивалась. Молодая девушка в летнем платье будто растворилась в воздухе, заслышав человеческие шаги, но старый сторож уже привык к тому, что ее силуэт часто появляется на парковых дорожках, и был уверен — не померещилось.
Грохот фейерверка раздался совсем близко. Небо засветилось алыми звездами салюта, и бронзовый автомат на плече солдата блестел в ярких отсветах начищенным стальным корпусом.
Натюрморт
Четыре стены и маленькое окошко. За ним снова стены, и снова такие же маленькие окошки. А между стенами молодая березка пытается вжиться в картину, превратить в пейзаж то, что при всем ее старании остается боле похожим на натюрморт — изображение неживых, неодушевленных предметов. Иногда на этой картине с бетонными стенами, стеклом и пластиком, щедрыми мазками нарисованным вокруг переполненных железных баков, появляются люди. Но картина остается всего лишь натюрмортом, несмотря на присутствие людей — они ведь тоже неживые, неодушевленные.
Березка робко шевелит листочками, пытаясь исправить оплошность автора: "Я живая! Я живая!" Но пейзаж не получается, потому что хрупкий росток через минуту ломается, вминается в землю. Треск негромкий, но жалобный, словно мольба о помощи, остается неуслышанным из-за шума мотора нашедшего подходящее для стоянки место автомобиля.
В небе неторопливо плывут облака. Иногда они более светлого серого оттенка, чем само небо, иногда темнее, а иногда черные, коричневые и даже грязно-желтые. Наверное, плохой художник рисовал эту картину, потому что и облака у него получились ненастоящие, неправильные.
А может, наоборот, талантлив оказался художник, нарисовал великолепный натюрморт, удивительную композицию неживых вещей, и назвал ее "Город".
Просто я не люблю натюрморты.
Портрет из прошлого
В городе цвели каштаны. Яркие, нарядные свечи над охапками пушистых, свеже-зеленых листьев, украшали проспекты и скверы, парки и дворы. Город походил на именинный пирог, и даже дождливое серое небо уже не казалось унылым. Под прозрачными каплями плакали анютины глазки, цвел месяц май.
Из полуразрушенной трансформаторной будки, что стояла в тихом дворике на одной из улиц большого города, вышел человек — широкоплечий, крепкий, отчего казался невысоким. Он щурился так, будто на улице ярко светило солнце, и немного растерянно тер виски, полускрытые прямыми, каштаново-медными волосами.
Чужой город встретил его моросящим дождем, и людей на улицах было немного. Прикрываясь разноцветными зонтами, они смотрели себе под ноги, чтобы не промочить обувь, ступив неосторожно в лужу, и потому не обращали внимания на пришельца. Лишь ребенок, шедший за руку с матерью, удивленно моргнул фиалковыми глазами, и долго еще оглядывался на странного незнакомца. Антуан Робер де Ковиньи отряхнул с плеча прилипшую паутину, поправил шнуровку с золотой нитью на рукаве — единственное украшение его любимой темно-зеленой дорожной куртки — и неторопливо направился к просвету меж двух четырехэтажных домов.