Рассказы
Шрифт:
"Где Британское консульство?"
Гобои издают последний отчаянный крик, и занавес опускается.
Ну, что — поехали во Францию?
Величайший человек мира
Оглядываясь с высоты нынешнего 1950 года на всё, что случилось тогда, остается лишь удивляться, как это не произошло гораздо раньше: ведь еще со времен Китти Хок Соединенные Штаты Америки слепо расставляли себе замысловатый силок, в котором должны были раньше или позже запутаться. Да и как было избежать, что в один прекрасный день не спустится с небес на ревущей машине национальный герой малого ума, низкого происхождения и без достаточных душевных качеств, чтобы выстоять перед неудержимыми валами славы, готовыми обрушиться на любого авиатора, пробывшего в небе дольше и улетевшего дальше других. И Линдберг, и Берд, к счастью для благопристойного облика нации в глазах восхищенного мира, были джентльменами, и другие наши знаменитые авиаторы — тоже. Они пронесли свои лавры с достоинством, выдержали сокрушительные шторма известности, взяли себе
Никто до Смурча в истории авиации и не помышлял о таком полете. Никто и не думал всерьез, что тут можно использовать нелепый вспомогательный плавающий бак для бензина, изобретение полоумного учителя астрономии из Нью-Гемпшира, доктора Чарльза Льюиса Грэшема, к которому Смурч отнесся с полным доверием. Когда этот малосимпатичный, тощий и хмурый двадцатидвухлетний парень из гаража впервые объявился в начале 1937 года на Рузвельтовском аэродроме и, медленно пережевывая кусок прессованного табака, заявил: "Я этих пилотов тыканых всех уделаю", газеты упомянули о планах полета на двадцать пять тысяч миль немногословно и не без иронии. Специалисты по аэронавтике и механическим транспортным средствам отвергли идею с порога, намекая, что это — шутка и насмешка над обществом. Ржавый, побитый и отлетавший свое самолетик просто не оторвется от земли, а вспомогательные баки Грэшема ни на что не пригодны, и вообще всё похоже на дешевый розыгрыш.
Смурч, однако, навестив свою подружку в Бруклине, коробочницу с картонажной фабрики, о которой он впоследствии отзывался "моя пупочка", на рассвете памятного дня 7 июля 1937 года беззаботно забрался в свой чудной самолетик и взлетел, взяв с собой лишь галлон самогонного джина и шесть фунтов салями.
Когда парень из гаража затарахтел над океаном, газеты вынуждены были сообщить уже вполне серьезно, что неизвестный молодой человек — его фамилию печатали с самыми нелепыми ошибками — действительно предпринял самоуверенную попытку облететь мир на разболтанной одномоторной штуковине, доверившись дозаправочному устройству спятившего учителя, но когда через девять дней крохотный самолетик появился, без единой посадки, над заливом Сан-Франциско и, чадя и чихая, но чудесным и непостижимым образом оставаясь в воздухе, взял курс на Нью-Йорк, аршинные заголовки, уже давно потеснившие с первых страниц все другие новости — даже сообщение об убийстве губернатора Иллинойса — разрослись до невиданных размеров, а материалы растеклись на двадцать пять, а то и тридцать колонок. Впрочем, можно было заметить, что в отчетах об эпохальном полете почти ничего не говорилось о самом авиаторе. И совсем не из-за недостатка фактических сведений о герое — скорее из-за их избытка.
Репортеры, ринувшиеся в Айову, чтобы раскопать всю подноготную великого человека, едва только Смурча заметили с французского берега у городка Серли-ле-Мер, тут же обнаружили, что его жизненная история совсем не для печати. Мать Смурча, угрюмая кухарка в летнем ресторанчике туристского лагеря в окрестностях Уэстфилда, на все расспросы о сыне сердито отвечала: "Туда и дорога, чтоб ему потонуть!" Отец отсиживал где-то за кражу подфарников и пледов из автомобилей туристов, а слабоумного братца, недавно сбежавшего из заведения для малолетних правонарушителей в Престоне, штат Айова, уже разыскивали в западных городах за кражу бланков почтовых переводов. Эти ошеломительные открытия всё еще всплывали на поверхность, когда "Кореш" Смурч, величайший герой двадцатого века, с помутневшими глазами, подыхающий без сна и оголодавший, вел свою дурацкую тарахтелку над теми самыми местами, где сейчас раскапывали неприглядную историю его частной жизни, и направлял свой путь к Нью-Йорку, в объятия славы, равной которой не удостаивался ни один человек его времени. Газетам надо было сообщить хоть что-то о достижениях и жизненном пути юноши, но что они могли рассказать? Разумеется, не подлинные факты, потому что великая народная любовь к юному герою распространилась подобно огню по траве, еще когда он был над Европой, на полпути вокруг земного шара. Поэтому писали только, что он скромный, молчаливый и светловолосый парень, что его любят друзья и любят девушки. Единственный снимок Смурча, на котором он стоял у макета автомобиля в дешевой фотографии увеселительного парка, отретушировали так, что хамоватый коротышка стал выглядеть вполне пристойно, а его кривую ухмылку разровняли в приятную улыбку. Таким образом правду убрали подальше с глаз его восторженных соотечественников, которые и не догадывались, что семейство Смурчей наводило страх и ужас на своих соседей в захолустном городке Айовы и что от самого героя, благодаря его прошлым подвигам, в Уэстфильде не чаяли избавиться. Репортеры разузнали, что однажды он пырнул ножом директора школы, не до смерти, правда, но пырнул, а в другой раз его сцапали с напрестольной пеленой, которую он спёр в церкви, стукнув ризничего горшком пасхальных лилий. И за каждое из этих дел он исправно отсиживал.
Большие власти в Вашингтоне и в Нью-Йорке тайно молились, как бы кощунственно это ни казалось, чтобы милостивое провидение припасло беду для ржавого истрепанного самолетика и его блистательного пилота, неслыханный перелет которого поверг весь мир в истерические восклицания осанны. Власти понимали, что лучи славы немедленно высветят прирожденное нутро хулигана, совершенно неспособного выстоять перед таким излиянием чувств. "Я надеюсь, — сказал государственный секретарь на одном из многих заседаний кабинета при закрытых дверях, где обсуждался этот национальный кризис, — я надеюсь, что молитва его матери будет услышана", — имея в виду слова миссис Эммы Смурч: "Чтоб ему потонуть!" Увы, было уже поздно: Смурч перепрыгнул через Атлантику, а затем через Тихий океан, как через мельничные пруды, и 17 июля 1937 года в 15 часов 3 минуты мальчишка из гаража блестяще посадил на три точки свой дурацкий самолетик прямо на Рузвельтовском аэродроме. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы чествования величайшего пилота в истории авиации ограничились немноголюдным скромным приемом. На Рузвельтовском аэродроме его встречала такая изысканная и пышная церемония, что она повергла в изумление весь мир. К счастью, однако, измотанный и обессилевший герой лишился чувств. Его вытащили из самолетика и тайком уволокли с поля, так что он не успел и рта раскрыть. Таким образом, ему не удалось смутить торжественность первой встречи, отмеченной высоким присутствием министров внутренних дел и флота, мэра Нью-Йорка Майкла Дж. Мориарти, премьера Канады, губернаторов Фаннимана, Гроувса и Критчфилда, а также целого ряда высокопоставленных европейских дипломатов. Смурч не успел очухаться и до грандиозного собрания в городской ратуше на следующий день. Его поспешно доставили в уединенную лечебницу и положили в постель. Между тем, величайшие умы страны постановили собрать тайную конференцию официальных лиц города, штата и правительства, на которую надлежало пригласить Смурча и там внушить ему, как подобает вести себя герою.
В тот день, когда малорослому механику разрешили, наконец, встать и одеться, и когда он впервые за две недели смог набить рот табаком, ему позволили принять газетчиков, чтобы, так сказать, устроить проверку. Но Смурч не стал дожидаться вопросов.
— Мужики, — сказал он, и корреспондента "Таймса" передернуло, — мужики, можете сказать своим чудакам из разных стран, что я натянул Линдберга, ага? И, да, я вставил этим двум лягушкам!
Под "двумя лягушками" он имел в виду двух доблестных французских летчиков, которые месяцем раньше попытались совершить перелет всего через половину земного шара, но, к несчастью, пропали без вести над океаном. Представитель "Таймса" набрался смелости вкратце объяснить Смурчу приемлемые формулы ответов на вопросы в таких ситуациях. Он объяснил, что не следует произносить заносчивых фраз, принижающих достижения других героев, в особенности, героев других стран.
— Кончай, парень! — оборвал его Смурч. — Я их уделал, да? Я им всем воткнул! Так и скажу об этом. Так он об этом и сказал. Ни слова из столь потрясающего интервью не было, конечно, напечатано. Напротив, газеты, послушные тайному директорату, который был учрежден для этого случая из государственных мужей и редакторов, сообщили задыхающемуся в нетерпении миру, что "Джеки", как его вдруг стали называть, согласился лишь сказать, что он чрезвычайно счастлив и что любой смог бы сделать то же самое. Корреспондент "Таймса" написал, что Джеки со скромной улыбкой возразил: "Боюсь, что мое достижение несколько преувеличивают". Этих газетных статей герою, конечно, не показывали, и такое ограничение отнюдь не умерило растущей зловредности его характера. Ситуация и в самом деле принимала серьезный оборот, потому что Смурч бурчал: "пора отсюда сматывать", и его нельзя было более скрывать от нации, жаждавшей узреть своего идола. Да, это был самый отчаянный кризис, вставший перед Соединенными Штатами со времен гибели "Лузитании".
И вот во второй половине дня двадцать седьмого июля Смурч, как по мановению волшебной палочки, оказался в конференц-зале, где собрались мэры, губернаторы, правительственные чиновники, психологи-бихевиористы и редакторы. Он одарил каждого рукопожатием своей вялой влажной лапки и короткой нелюбезной ухмылкой.
— Порядок, ага? — сказал он
Когда Смурч уселся, встал мэр Нью-Йорка и с очевидным пессимизмом попытался объяснить, что следует говорить и как себя вести, когда его представят всему миру, а закончил свою речь высокой похвалой доблести и целеустремленности героя. За мэром выступил губернатор Нью-Йорка Фанниман и, трогательно объяснившись в преданности, представил Кеймерона Споттисвуда, второго секретаря американского посольства в Париже, которому поручили обучить Смурча этикету официальных церемоний.
А небритый герой сидел в кресле, расстегнув рубашку, мял рукой свой замызганный желтый галстук, посасывал самокрутку и слушал с ухмылкой.
— Я усёк, — вдруг заговорил он. — Хочешь, чтобы я там стоял, как пацан, да? Хочешь, чтобы хрюкал перед ними как поросенок на задних ножках, как ваш Линдберг, да? А фиг тебе!
У всех перехватило дыхание, пронесся вздох и сдавленный шепот.
— Мистер Линдберг, — начал сенатор Соединенных Штатов, побагровев от гнева, — и мистер Берд…
Смурч, чистивший ногти складным ножиком, опять подал голос:
— Берд? Этот дурдон пузатый?
В комнату вошел еще один человек. Все встали, кроме Смурча, который продолжал возиться с ногтями и даже не поднял глаз.
— Мистер Смурч, — строго произнес чей-то голос, — Президент Соединенных Штатов!
Кое-кто полагал, что присутствие высшего представителя исполнительной власти несколько укротит нрав юного героя, и Президента, благодаря немалому содействию прессы, удалось тайно доставить в неприметный зал.