Рассвет наступит неизбежно [As Sure as the Dawn]
Шрифт:
— Я не обижу тебя. Клянусь своим мечом. — С этими словами Атрет опустил голову ей на плечо. — Останься со мной. — Ее тело вздрагивало от плача. Она не произносила ни звука, и ему становилось от этого только хуже. Она ему больше не доверяла, да и с какой стати ей это делать?
— Я изменился, — сказал Атрет. Но в чем он изменился, если вымещал на ней свой гнев? И почему он разозлился? Только потому, что она прикоснулась к нему с той нежностью, которую проявляет к его сыну, а не со страстью, которой он жаждал?
— Когда
— Ты все время сходишь с ума. И никогда не сознаешь, что делаешь. Пусти меня, — умоляла она его в слезах.
— Только после того, как ты поймешь…
— Пойму что? Что я никто для тебя, что я для тебя ничем не отличаюсь от тех женщин, которых приводили к тебе в лудус? — Рицпа снова стала вырываться, тихо всхлипывая, тогда как он даже не прилагал усилий, чтобы удержать ее.
— Ты начинаешь очень много значить для меня, — сказал ей Атрет хриплым голосом. Он чувствовал, как она успокоилась в его руках. — В моей жизни самыми дорогими были три женщины. Моя мать, моя жена, Ания, и Юлия Валериан. Всех троих больше у меня нет. Жена умерла от родов, вместе с ребенком. Мать убили римляне, а Юлия Валериан… — Он крепко закрыл глаза. — Я больше не хочу страдать от этой боли. — Он отпустил ее.
Она повернулась и посмотрела на него, ее глаза были полны сострадания.
— И поэтому ты закрываешь свое сердце для всего доброго.
— Я больше не хочу так любить.
Рицпа не стала рассказывать ему о своих потерях. Семье, муже, ребенке. Какой смысл?
— Было бы лучше, если бы я отдалась тебе, как последняя шлюха, так? Тебе лучше держать в руках грязь, чем золото?
— Я этого не говорил.
— А тебе этого и не надо говорить. Ты показываешь это каждый раз, когда смотришь на меня, каждый раз, когда прикасаешься ко мне! — На бледном лице Рицпы отразились гнев и горе. — Ты осуждаешь меня за ее поступки, срываешь на мне всю свою злость.
— Я вижу, ты меня никогда не поймешь. Женщина никогда не поймет мужчину.
— Я понимаю то, что ты не хочешь полюбить даже собственного сына, потому что он может умереть, или оказаться в плену, или вырасти и причинить тебе боль так, как это сделала его мать. И мужчина способен на такую глупость?
Атрет стиснул зубы и в гневе сощурил глаза.
— Поостерегись…
— Чего? Твоего гнева? Ты уже сделал со мной самое низкое, что только мог сделать. Ты смел только тогда, когда у тебя в руках меч или копье, Атрет. На арене тебе нет равных. Но в самом важном, что только может быть в жизни, ты жалкий трус!
Рицпа резко встала и вернулась к своей постели. Улегшись возле корзины, в которой спал Халев, она повернулась
Атрет тоже лег на свою постель, но не мог заснуть, потому что до него доносился тихий плач.
22
Когда Феофил вернулся, Атрет все еще лежал без сна и в тусклом свете светильника наблюдал за ним. Римлянин тихо прошел через помещение и остановился возле Рицпы. Ночью Халев просыпался, и она покормила его. Закончив кормить, она заснула, продолжая держать его на руках. Феофил наклонился и осторожно поправил укрывающее ее одеяло.
Атрет медленно поднялся, почувствовав гневный жар в груди при виде такого проявления нежности. Феофил посмотрел на него и выпрямился, не показывая своего удивления тем, что германец не спит. Он непринужденно улыбнулся, но его улыбка гасла, по мере того как он всматривался в лицо Атрета.
— Что случилось?
— Когда мы уйдем отсюда?
— Сегодня, — шепотом произнес Феофил. — Город в хаосе. Воинов призвали тушить пожар и бороться с паникой. Нам будет проще слиться с массой людей, которые сейчас бегут из города.
Атрет забыл о своем гневе.
— А как насчет лошадей?
— Купим их, когда уйдем на север. Там они дешевле. К тому же, если мы будем спешить, то только привлечем внимание воинов, которые патрулируют дороги.
— Нам нужно будет продовольствие.
— Руф уже об этом позаботился. Еды возьмем на неделю и будем все это время держаться главных дорог, где меньше риска наткнуться на воинов Домициана, которые ищут тебя.
— Что Домициан?
— Его гнев несколько поутих.
В последних словах Атрет уловил какую–то недосказанность, и он понял, что случилось что–то страшное.
— Что ты от меня скрываешь, римлянин?
Феофил мрачно посмотрел на него.
— Пунакс убит.
— Убит? Как?
— Его отправили на арену, обвинив в укрывательстве врага императора.
Атрет изрек проклятия и отвернулся. Он задумчиво потер шею.
— Ну что ж, по крайней мере, Пунакс получил то, что хотел, прославил себя хотя бы еще на несколько дней.
— Боюсь, что нет.
Атрет обернулся и пристально посмотрел на Феофила.
— Домициан приказал скормить его диким псам.
— Псам?! — поразился Атрет. Нельзя было придумать более позорной казни, чем скормить приговоренного диким животным. Такая смерть считалась самой унизительной. Атрет посмотрел на Феофила и нахмурился. — Но этим все не кончилось, правильно я понял?
— Домициан приказал допросить ланисту римского лудуса.
— Бато, — глухо произнес Атрет. Его сердце так и подпрыгнуло.
— Его схватили и пытали. Когда же от него не удалось получить тех сведений, которые им были нужны, Домициан выпустил его на арену против другого африканца. Бато ранил его, и толпа показала ему поллис версо. Но твой друг вместо этого убил своим мечом самого себя.