Рассвет пламенеет
Шрифт:
Он не знал, что ответить.
— Я зайду, Андрей, — сказала она. — Сейчас зайду.
— Осторожней, — с беспокойством предупредил он. — Слушайте, опасно…
Но Магура уже положила трубку.
Полчаса спустя она сошла по сыпучим ступенькам в окоп. Ее лицо, измазанное кровью, было очень усталым.
— Вот и я, — тяжело проговорила она, присаживаясь без приглашения. — На минуту, меня ожидают мои…
— Но как вы в первой роте оказались, Тамара?
— Не считайте меня героиней. Я туда после боя пришла.
— Зачем?
— Санитар Лопатин доложил: в первой роте несколько раненных отказались уйти из окопов. Решила проверить их состояние. Попрошу — прикажите троим… остальные ранены легко, могут остаться, если желают…
— Раз уж остались, сие означают — желают, — задумчиво ответил Симонов. — А трое что, чувствуют себя плохо?
— Нуждаются в госпитализации.
Затем она неожиданно спросила с возмущением:
— Да вы что это, врачу не верите?
Симонов улыбнулся, как улыбаются люди, знающие вспыльчивость близких им людей и не осуждающие их за это. Он понимал, как сильно хочет Магура доказать ему, что их личные отношения не могут остановить ее, что она не откажется от своих требований к нему.
— Успокойся, верю, — так нетвердо проговорил он, что ему трудно было сказать это.
Магура не спала всю ночь, ее напряженное состояние, которое она испытывала и перед боем и в бою, сейчас не только не ослабевало, но становилось таким, что, казалось, вот оно прорвется. И тогда, вероятно, она наговорит Симонову много грубостей, что еще больше затем отдалило бы их друг от друга. А этого ей не хотелось, хотя она и не могла не видеть, что он все же не желает считаться с ее мнением. Больше не сказав ему ни слова, тяжело поднялась, отряхнула с шинели песок и вышла из окопа. Симонов видел, как вязко к подошвам ее сапог прилипала влажная земля, с каким трудом она приподнимала свои ноги и как тяжело давила сырая шинель ей на сгорбленные плечи. Все это вызывало в нем чувство жалости к этой уставшей женщине. Он чуть было не крикнул ей вслед: «Подожди, Тамара!»
Утро вставало хмурое, задымленное, в кровавых блестках росы. Из долин, заглушая душистую свежесть земли, веяло гарью. С вершины высоты, впереди, несколько влево, виднелась усадьба алпатовского хлопкосовхоза. Еще левее над местностью возвышалась пышными зарослями садов станица Микенская. Вероятно, позади этой станицы двигались железной дорогой только что прибывшие наши бронепоезда. Были слышны и выстрелы из тяжелых орудий, и характерный свист снарядов, — они рвались по линии вражеского переднего края. Впереди как-то сразу исчезали туманные заводи, и знакомые эти места казались совершенно другими.
Мельников звонил, поминутно спрашивая: «Все ли боеприпасы стягивать на высоту?» И затем: «Явились ротные старшины, требуют почти весь запас противотанковых гранат. Как прикажете?»
Симонов озлобленно закричал в телефонную трубку:
— Слушай, «философ»! Чем же роты будут встречать вражеские танки? Гречневой кашей, да?
Размахивая руками, словно отталкиваясь от стен в узкой траншее, в окоп вбежал Пересыпкин.
— Почему долго не возвращался? — хмурясь, спросил Симонов.
Готовясь отрапортовать по-положенному, Пересыпкин пошатнулся. Штабной телефонист прыснул подавленным смехом, но, встретив взгляд майора, торопливо схватился за телефонную трубку.
— Ну, что же, вижу, где-то уже «хватил» — строго спросил Симонов.
— Никак нет, товарищ гвардии майор. Самая незначительная оплошность произошла… Как мы взяли эту вторую фортецу, старший лейтенант Метелев мне приказал: «Получай баклажку, говорит, это для комбата». А баклажка, оказывается, ихнего происхождения. Тут, по роду службы, проверить имел желание. Ром это, а может, отрава? Отпил я самую малость и убедился, что это не ром. Резануло по животу, будто ножом… А ром, обыкновенно, как всякая жидкость, вполне безвкусен!
— Что же хватил ты, чертушка? — засмеялся Симонов.
— Спирту! Так что знакомый, я его сразу признал. Наш, отечественный, на девяносто шесть… У нас на Слободском заводе курили такой.
— Иди-ка поближе! — не зло, но строго приказал Симонов. — А еще о сержантском треугольнике мечтаешь! Вот ты каков. Бугаева ты видел?
— Товарищ политрук Бугаев в третьей роте старшему лейтенанту приказали в новые окопы… И потом сердиты ужасно. Я как есть передал им ваши слова.
— И что же?
— Товарищу командиру третьей роты старшему лейтенанту Метелеву пообещали гамак доставить. Потом ужасно закрученным словом обругались. «Давай вперед!» Так это тихо вымолвили и сами первыми поползли. И я, конечно, при них. В этом случае две гранатки израсходовал.
— В третьей роте видел полкового комиссара?
— Так точно… то есть — нет, они там были и ушли.
— Ну, а дальше?
— Дальше не помню, товарищ гвардии майор. Кажись, орал во всю глотку. Спрыгнули мы в ихнюю траншею. Оглядываюсь. Ножишко достал. Перочинный, конечно, а все же, думаю, послужит.
— Дальше что же?
— А дальше ничего не произошло. Удрали немцы!
— Удрали?
— В жизни не обманывал. Хотя бы дохлый какой остался. Ужасно хотелось притащить языка.
— Не вышло?
— Никак не вышло! — сокрушенно сказал Пересыпкин, потирая свои короткие руки. — Но, ей-ей, достану!
— Давай-ка проспись, Аника-воин!
— Никак не могу, товарищ гвардии…
Симонов резко оборвал связного:
— Я не желаю помощи от пьяного. Ступай!
Пересыпкин попятился в угол траншеи, не понимая, отчего бы майору так ожесточиться против него.
Тонкий туман впереди снова разорвался. Ослепительно мелькнуло пламя. Вокруг траншеи засвистели осколки. Снаряды рвались вблизи, вздымая черные тучи пыли.
Склонившийся над телефонным аппаратом связист крикнул:
— Товарищ гвардии майор! Петелин вас просит.
Будто из-под земли до слуха Симонова донесся возбужденный голос лейтенанта Петелина:
— Установлено: противник спешно отводит свою пехоту!