Рассвет пламенеет
Шрифт:
Симонов бросил телефонную трубку, рукавом вытер вспотевшее лицо.
— Выбросили тонны снарядов для того, чтобы прикрыть отход пехоты! — сказал он насмешливо. — Думают — очень красиво сделали. Связист!
— Слушаю!
— Штаб полка вызывайте, да быстро чтоб мне!
Минуту спустя Симонов докладывал Булату:
— Отступают! Нельзя допустить, чтобы они оторвались. Продолжают обстреливать тыл. Я поднимаю батальон. Что-о?
Он поднял голову. Слух уловил отдаленный гул моторов. Этот гул нарастал и приближался.
—
— Товарищ майор, а если встретить? Наши противотанковые на высоте, — предложил Пересыпкин.
У Симонова не было желания ни возражать, ни соглашаться со своим связным. Его одолевала злоба, потому что все получалось не так, как он рассчитывал. Молниеносно приняв решение, он выскочил из траншеи и побежал к своим противотанковым пушкам.
— Наводите? — крикнул он издали, видя лихорадочную подготовку артиллеристов.
— А как же, — ответил лейтенант Игнатьев. — Ждем.
— Как всякие уважающие себя артиллеристы, товарищ гвардии майор, — отозвался наводчик.
Уверенность пожилого солдата была приятна, однако пушки смущали Симонова. «Возможно, самолеты покажутся в тысяче метров над нами, а как определить расстояние до цели? Нет ориентиров, чтобы на них заблаговременно навести. И дальнометра тоже нет».
Он обернулся к Пересыпкину.
— Сигналь: бить изо всех средств по самолетам! Держать их на высоте!
— Есть держать на высоте!
Осадистый гул все нарастал. Самолеты все явственней обрисовывались на горизонте. «Ну, лейтенант, действуй!» — мысленно произнес Симонов.
Лейтенант Игнатьев высчитывал дальность. В его бинокле головной самолет укладывался в половину дробного деления сетки.
— Головной под углом в три тысячных.
— Есть! — отозвался наводчик.
— Быстрее наводить! — отрывисто командовал Игнатьев. — Огонь!
Вокруг самолетов вспухли серые дымки. Звучно ударили наши автоматические зенитки.
— Огонь!
Наводчик остановил руку. Механизм больше не двигался. Ствол пушки достиг предела.
— Самолетов в панораме не видно, — ответил солдат, стоя навытяжку.
— Отстрелялись… готово! — проговорил Симонов с горькой усмешкой.
Подойдя к установленному противотанковому ружью, Игнатьев сказал раздраженно:
— Попробую. Это годится под любым углом…
Из-за обвального грохота авиабомб Симонов не услышал первого выстрела. Но вот головная машина задымилась и, оставляя за хвостом черную полосу, ринулась вниз. За высотой тяжело грохнул взрыв. Восемь остальных «Юнкерсов» уже ложились на обратный курс.
— Ну, слушай меня, Пересыпкин, — сказал Симонов, взяв за локоть связного. — Мы снова пойдем вперед! Я думаю, не следует нам с тобой время терять на завтрак, а?
Пересыпкин ответил невозмутимо:
— А уж это как есть. Хлеб заработать надо.
Симонов погрозил тему пальцем:
— Смотри, увижу еще раз под градусом, отправлю на кухню картошку чистить.
XXXIII
Песчаные буруны чередовались впереди с каменистыми низменностями и пологими скатами. Чахлая растительность скручивалась и блекла под лучами солнца. Между увалами и меж сыпучими сопками все было погружено в тихую дрему.
Редкие пешеходы, встречавшиеся Рождественскому и Лене, окидывали их подозрительным взглядом и торопливо проходили мимо. На лицах степных жителей лежал отпечаток настороженного выжидания.
Лена говорила Рождественскому:
— Люди здесь отчужденные, Александр Титыч.
— Люди как люди, но незнакомых сторонятся. По-видимому, есть у них основание, Аленка, быть отчужденными.
И они шли дальше. Мягкая, сыпучая почва уходила из-под ног, но, подражая Рождественскому, Лена старалась ступать потверже и не спотыкаться. В глазах комиссара было что-то безжалостное к своим и к ее физическим страданиям. Лицо его исхудало еще больше, высокий выпуклый лоб почернел и обветрился.
— Смотри, отстанешь! — не оглядываясь, с усмешкой говорил он ей.
На малом хуторке Рождественскому м Лене встретился длинный, будто умышленно неопрятно одетый человек в синих очках. Пиджак из желтого сукна висел на нем, точно на вешалке; здороваясь, незнакомец выпячивал тощую грудь. Усы этот немолодой человек лихо закручивал кверху, что придавало ему вид намалеванного гусара. В низенькой хатке хуторянина они разговорились.
— Как вы тут поживаете, люди добрые? — спросил Рождественский, присаживаясь. — Мы вот с сестрою из степного плетемся. Тяжело там дышится. А тут как у вас?
— Что им! — размахивая руками и распахиваясь, словно собираясь сбросить желтый пиджак, ответил долговязый за хозяина дома. — Врага почти не видали. Живут, опустя руки. Неопределенность большая.
— Неопределенность жизни разъедает привычку к труду, — делая вид, что соглашается, сказал Рождественский.
— Вот, вот, — подхватил долговязый. — Именно — разъедает. А сами ничего не делают, только ахи да вздохи, да никчемные проклятия в адрес оккупантов. Разве это поможет? Живут, ну прямо, как те скорпионы. Подавленностью величайшей, тоской по советской власти убивают себя. Тлеют душою, цели не видят! И труд, и борьбу с врагом, — все считают напрасным… Рассея!
— Вот оно как! — удивленно произнес Рождественский. — Рассея, значит?..
Долговязый зашевелил усами, будто принюхиваясь к пришельцам.
— Я вот и говорю, чего силу держать в мешке без полезного применения? А по-вашему как же? Жди, придет, мол, враг, все равно погибель?
«Ну… милый дядя! — мысленно произнес Рождественский. — Вопросы-то у тебя слишком грубоваты». Он пристальней вгляделся в лицо долговязому. Тот улыбнулся, ног улыбка была фальшивой, и по-прежнему холодно блестели глаза.