Рассвет пламенеет
Шрифт:
Двое суток разыскивали Лену, но так и не нашли. Когда возвращались с поисков две сестры и жена Антона (так звали хозяина), Рождественский спрыгивал с сеновала, жадно всматривался в лица. Женщины разводили руками и молча расходились в разные углы двора.
Рождественский решил, что немцы глубоко упрятали Лену. И меньше всего он верил, что она решилась уйти к Ищерской.
На третий день Антон сообщил таинственно:
— К нам Парфенов сюда проник.
— А кто этот Парфенов? — с нарочитой сдержанностью спросил Рождественский. — Родственник ваш?
— Такой человек, у-у! Теперь такие люди всегда нам родственники.
— Здешний, что ли?
— Не здешний, откуда-то с Терека. Вроде бы, как из главных партизан. Ночью уходит в степь. А здесь по особенному заданию…
— Один он уходит?
— Нет, с пастухами. Те его знают, и знают, куда надо свести…
— А куда?
— Да дело известное, к нашим.
— А вы лично знаете его, Антон?
— Знать не знаю, но премного слышал о нем. А вы уж будто и не слыхали о таком человеке? Он везде говорит: «Вместе с фашистами мы все поле перепашем, чтобы ни одной сорной травинки не осталось».
— Так и говорит? — спросил Рождественский и с досадой подумал: «Есть еще у нас такие люди: в своей удивительно наивной простоте не способны понять двоякого смысла предательских слов».
— А чего же стесняться в добром намерении? Так и говорит…
— Вы не могли бы познакомить меня с ним? Это очень и очень важно. Я должен встретиться… пока не исчез он.
— Тут не годится, — он не поймет, и вам к нему нельзя.
— Зачем же тут. Узнайте дорогу, как они пойдут к партизанам. Вот бы с ним и встретились в безопасном, в тихом месте. Мне очень и очень важно повидать его.
— В степи безопасней, — согласился Антон, в раздумье почесывая бородку. — А дорога известна. И если надо, чего ж не помочь. Только вот, пойдут-то они в эту ночь, а мы готовы ли?
— Я и сейчас готов.
— Порешили выбираться отсюдова, стало быть?
— Нужно, Антон, — твердо сказал Рождественский, и из его груди вырвался сдержанный вздох. — Здесь сидеть больше нет смысла.
Антон сейчас же стал собираться в дорогу. Рождественский сидел у окна, глядя во тьму, восстанавливая в памяти все, что узнал о таинственной армии. Но образ Лены снова и снова вставал перед ним. Вспоминался ее голос, как эхо, продолжавшее звучать в отдалении. «Неужели она ушла?». Из соседней комнаты слышалась тихая речь гостеприимного хозяина, поспешно собиравшегося в путь, шелест женского платья, шлепки босых ног женщин и говор их.
Появляясь в двери, Антон сказал смущенно:
— Беда мне с бабой, — плачет, свое толкует: не ходи… Думает, что и без нас на земле люди добьются спокойной жизни со всеми удовольствиями. Ну — к черту такие суждения. Я тоже хочу приложить силу-то свою за наше людское дело. Будет, нагляделся сбоку на этих гостей, — кивнул он в окно. — Послужим как сможем. Всем хочется, чтобы человеческий мир трошки покрепче, понадежнее стал. Да многие тут ждут, чтоб кто-то за них потрудился.
— Правильно! — оживившись, поддакнул ему Рождественский. — Глядя на человеческий мир с боку, все глаза проглядишь, а он от этого не станет ни крепче, ни надежнее.
— Готов уже я… Тронемся, значит?
Встреча Рождественского с Парфеновым произошла в бурунах. «Партизан» сначала насторожился, но, услышав спокойный разговор старика-пастуха с Антоном, Парфенов успокоился. Он даже засмеялся было, но, словно спохватившись, смех перевел на кашель.
— Довольно штаны просиживать на печке, хватит терпеть! — неумолчно ораторствовал он. — А у нас людей недостает. Ну хорошо, если порешились. От избытка — не пытка. Оружие есть?
— Откуда оно у нас! — сказал Рождественский с досадой.
— Добудем, — решительно заявил Парфенов. — Гражданскую войну мы с вилами начинали.
Под ногами сухо похрустывал бурьян. Темное небо скупо мерцало звездами. Шли молча, и было заметно, что люди тяготились друг другом. Рождественский не вынимал руки из кармана, ощущая холодный металл пистолета. Он уже успел рассказать Антону, как работал в Ищерской неуловимый «партизан» Парфенов.
Перед рассветом пастух предложил отдохнуть. В низине они разложили костер из сухого былья.
— Може, соснули б, товарищ дорогой наш, Парфеныч, — сказал старик, протягивая ему сумку. — Под голову укладите, все же будет помягче.
— А мне всяко и всюду мягко, — ответил Парфенов нараспев. — Привычка — слыхали о свойстве такого рода? Постель — необходимость лентяев. Она их еще больше изнеживает, порождает все эти «ахи» да «охи».
— Верно, верно, — подхватил Рождественский. — Тлеют такие душой и телом. Своей цели в жизни не видят, — говорил он, стараясь напомнить Парфенову его же слова, сказанные при первой их встрече на хуторе.
— Мы, коммунисты, воздержанные люди. Я вот сознательно отказываюсь от всяких удобств…
«Ишь, какой аскет!» — с ненавистью подумал Рождественский.
— Так вот, где — ночь, где — день, и живите, как птица? — поддерживая разговор, поинтересовался он. — А многие все еще дремлют на печке, вы правду сказали.
— Твердят пустые проклятия в адрес врага, — согласился Парфенов. — Свою силу применить боятся. А теперь такое ли время, чтобы злобу прятать в мешке!