Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Вы-то, как видно, побывали во многих местах, нагляделись? — спросил Рождественский, подбрасывая сухое былье в огонь. — Значит, боятся люди?
— А то и хуже, — воскликнул «партизан». — Некоторые считают борьбу напрасной тратой сил. Рассея!
— Россия как Россия, — не утерпев, возразил Антон. — Умеет она постоять за себя. Чего о ней плохо говорить?
— Великомученица — Рассея, вот я о чем.
— А к фронту поближе не приходилось бывать? — поспешил заговорить Рождественский, чтобы помешать Антону обострить разговор с Парфеновым.
— Далеко теперь фронт. До войны я жил в Ищерской. Благодатные места. Но не знаю, что там делается теперь.
Сухое былье вспыхнуло ярче, осветило темные фигуры вокруг костра. Парфенов сидел ссутулясь, настороженный и задумчиво хмурый. Было заметно, что его одолевает сон. Глаза Рождественского впились в него и не отрывались. «Кажется, время!». Он тихо сказал:
— Удивительно, что в Ищерской не успели вас разоблачить.
Парфенов встрепенулся, хотел было сунуть руку в карман, но Рождественский предупредил его:
— Руки прочь от карманов — застрелю!
Отпрянув, «партизан» вскинул голову.
— Это… что за шутка?! — дрогнувшим голосов спросил он.
— Это не шутка, — сказал Рождественский. — Это конец вашей игре.
Пламя вновь осветило Парфенова. Продолговатое лицо его вздрагивало и кривилось.
— Нелепая ошибка, товарищи! — прохрипел он, дергаясь, поглядывая на пистолет Рождественского. — За кого вы меня принимаете?
— За предателя Родины! — ответил Рождественский. — Сколько людей замучили фашисты по вашим доносам? Или это неправда?
Парфенов молчал, растерянно шевеля губами.
— Братцы, детки мои, — заговорил удивленный пастух. — Он же у нас… что же это, промеж нас душегубство!..
Не слушая деда, Рождественский кивком головы указал на Парфенова.
— Антон, обыщите.
— Братцы… — засуетился пастух. — Это же как?
— Помолчи ты, дед! — прикрикнул Антон на старика. — Во! Вот! — сказал он, вытаскивая пистолет и гранату из кармана Парфенова. — Дела-а… А в народе трезвонят: Парфенов, Парфенов! Видали его — «неуловимого»? с палачами гарцует по степи, водит врага, показывает, где у нас что — иуда!
— Однакож погоди, — попросил пастух, все еще недоумевая, — может, и отару нашу угнали по его милости?
— Не иначе, — ответил Рождественский. — Ну, как ты рассудишь, что с ним сделать, с душегубом?
— А мне до своих пора, — заторопился старик. — А касательно его, если так, — он указал пальцем на землю. — Да и она примет ли! Ну, счастливенько оставаться. Шибче вдвойне должен теперь до своих бежать…
— Ну, прощай, дед, — сказал Антон. — Беги, расскажи людям, что бешеная собака поймана.
XXXVI
Не легким было для Рождественского возвращение из песчаной степи. Обросший светлорусой бородкой, с воспаленными от бессонницы глазами, шел он, заплетаясь натруженными ногами, то ускоряя шаг, то замедляя его, со злостью на себя, отбрасывая мысль об отдыхе. Все его мускулы едва подчинялись ему. Он не хотел замечать и пыли, которую поднимал с дороги отяжелевшими ногами, — а их с каждым шагом становилось все труднее и труднее отрывать от земли. Наконец он пересек «Невольку».
На железнодорожной станции не было слышно паровозных гудков. Серые пустыри окраин, раскинувшиеся вокруг станции Ищерской, были затоптаны и загажены обозными стоянками. Тьма наполнялась скрежетом вездеходов, тягачей и транспортеров, грохотом огромных грузовых автомашин.
Часам к двенадцати ночи Рождественскому удалось добраться до знакомой беленькой хатки, отгороженной садом от улицы. На его стук в окно хозяева не отозвались, но ему показалось, что сквозь занавешенное стекло просачивался желтый свет. Он постучал настойчивей, придерживаясь за глинобитную стену, мелко вздрагивающую от грохота орудийных выстрелов. Послышался тонкий металлический скрежет засова, скрипнули ржавые петли, и дверь приоткрылась.
— Кто? — тревожно спросила женщина — Кого надо?
Рождественский с трудом различил с детства знакомого мужика Прохора, выглядывавшего из-за спины жены. От радости сдавило сердце. Он сказал тихо:
— Пустите обогреться…
По-видимому в его голосе Прохор уловил что-то знакомое. Он потихоньку отстранил жену за притолоку, пропуская бородатого человека в сени, не проронив ни слова, пока не вошли в горницу, освещенную лампой. Молча, с настороженной наблюдательностью хозяин измерил взором пришельца.
— Что, Прохор, не узнаешь? — сказал Рождественский, пошатываясь. — Не ожидал ли ты меня на «вороном скакуне»? впрочем — не мудрено. Я и сам из многих рассказов — устных и печатных — прежде все по-иному представлял. Красиво изображались героические приключения разведчиков. А вот у меня все не — оброс бородой, измотался…
— Александр Титыч! — сдавленно воскликнул Прохор и засуетился, отыскивая место для гостя. — Титыч вернулся!
— Он самый. Воды, ради бога, воды… Умираю от жажды.
Будто звучным колоколом Проход загудел на жену, махая руками:
— Не годится вода. Молочка! Подавай теплого молочка. Измучился как, а? садись-ка вот. А мы все ждем… Ты слышишь, — понизив голос, он почти зашептал: — Загудело-то как у наших? Небось, слышно и в Ачикулаке! Русские возвращаются. А думалось, когда все это будет?
Рождественский тяжело опустился на табуретку.
— Возвращаются, конечно. Ты что же, не верил в это?
— Да что ты, Александр Титыч! Ну, давай молочко, баба!