Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Мне вспомнилось такое… близкое очень, — грустно произнес Рождественский и отошел от окна. Он не сел к столу. В глубоком раздумье долго смотрел в темный угол. «Нет, нет, — мысленно произнес он, — это уже нервы!» — И тихо вымолвил: — Суровая она, жизнь…
Вечером Рождественский прощался с Леной и радистом.
— Будьте смелы, но цели здесь перед вами иные, чем в бою, — сказал он. — Будьте осторожны. И еще раз — будьте осторожны!
Когда Прохор увел радиста, Лена села за стол. Перекладывая спичечную
— Мы, Александр Титыч, обязательно встретимся.
— Встретимся, конечно, — уверенно ответил он.
Лена опустила голову. Казалось, что в эту минуту она не знала, как упрятать свой взор, и делала вид, будто поспешно ищет что-то у себя на коленях.
Рождественский понял, с какой силой она сдерживает свое волнение.
— Мне пора, Лена, — решительно сказал он.
Лена встала и молча пошла впереди него, направляясь в сад.
Уже была полночь. Вблизи станицы, над вражеской обороной к северо-востоку взмывали к небу ракеты, изливавшие безжизненный бледный свет. Обняв ее за плечи, он мягко сказал:
— До свидания, Аленка.
— До свидания, — прошептала она. — Счастливого вам пути, Александр Титыч.
— Ну, пошли, Прохор.
— А я готов, — пошли.
На окраине станицы они встретились, наконец, с Рычковым. Тот уже давно не видел Рождественского и сразу рванулся к нему. Но Рождественский предупреждающе поднял руку: «Тсс!..» Молча двинулись в поле, темной полосой оставляя за собой след на поблекшей траве.
Каждый отдельный взрыв как бы повисал в воздухе и еще длился некоторое мгновение, пока его не поглощал следующий. Иногда Рождественскому чудилось, что из ночи смутно прорываются вопли. Временами грохот нарастал, позади взлетали огненные шары, вокруг искристых клубов вздрагивал воздух. Затихало — тогда отчетливей долетал раздражающий скрежет гусениц.
Северный берег Терека подступал к реке густым ольшаником. В лунном свете поблескивало глубокое отражение звезд в криничной воде. Таинственно шептались ветви деревьев, скорбно шуршала засохшая листва камышей. Ветер все явственней доносил ворчливый шумок. И наконец, открылась река. Вода будто стояла на месте, покрытая длинными черными тенями, а берег стремительно несся навстречу течению.
— Прохор, тебе время возвращаться, — сказал Рождественский.
— А вы бережком да потихоньку.
— Потихоньку, конечно, как говорят: тише едешь — дальше будешь. Ну, спасибо тебе, Прохор. Кончим войну — свидимся, надеюсь.
— Гитлер войну ведет, черт ему покрывало ткет — этому конец виден. Забегайте, трапится если. Ну, счастливо вам… счастливо вам, Александр Титыч, — ласково повторил Прохор.
— Берегите там наших разведчиков.
— Разведчиками-то мы будем. Их дело только передавать.
Некоторое время Рождественский с затаенным дыханием слушал говор реки. Темень в зарослях радовала и в то же время пугала. Черная полоса воды неуловимо сливалась с берегом, омертвевшим и тусклым.
Не произнося ни слова, Рождественский пробирался впереди Рычкова, а солдат, разводя путаницы молодых ольховых побегов, осторожно ступал по его следу. Они уже прошли километра три, но Рождественский все еще продолжал вслушиваться в малейший шорох. Они не могли представить расположения вражеской обороны. Сколько ни всматривались в чащу зарослей, различали лишь силуэты отдельных стволов, охваченных черным разливом ночи. Неожиданно лес расступился, — прямо перед ними, сквозь редкий кустарник, стала видна широкая гладь луга, покрытая низким осенним туманом. Левее в серебристом свете тускло поблескивало поле, а справа — мутной ржавчиной лоснилась длинная полоса Терека.
— Придется ползком, — склонившись к уху Рычкова, прошептал Рождественский. — Кажется, мы у самой линии фронта. Пистолет у тебя на боевом взводе?
Утвердительно кивнув головой, Рычков присел рядом с ним. Он хотел сказать ему что-то, но не успел приоткрыть рта, — совсем недалеко послышался тихий немецкий говор. Вражеских солдат не было видно — они скрывались в окопе. Рождественский первый рассмотрел в тумане холм взрытой земли. Дальше к реке луг покато спускался к отмели. «Вероятно, самый крайний пост правофлангового боевого охранения, — блеснула у Рождественского радостная догадка. — Пройдем!»
Но долго еще пришлось им лежать в холодной росистой траве, напряженно прислушиваясь к голосам, доносившимся из охранения. Притянув к себе Рычкова, Рождественский сказал чуть слышно:
— Их трое, кажется. Примечай — кого увидишь справа, а я буду бить по левофланговому. Среднего захватим живьем и вперед! Тут уж не зевай… ползем!
— Ползем, — шепотом ответил Рычков, стягивая на лоб козырек фуражки, опасаясь, что ее сорвет ветром, когда они бросятся бежать.
На полпути к вражескому окопу Рождественский остановился, мимолетное странное чувство на секунду овладело им. Он словно оставил позади что-то дорогое. Рождественский увидел, как в тумане шевельнулась человеческая фигура, высунувшаяся из окопа и обращенная спиной к разведчикам. Двое солдат полулежали, тоже вывалившись из окопа, и курили, пряча в рукавах вспышки от сигарет.
Рождественский выпрямился, выпрямился и Рычков. И неожиданно резко солдат оглянулся в их сторону. Одновременно грянули пистолетные выстрелы. В следующий миг третий гитлеровец был повален на землю.
Над рекой плыла по-прежнему тихая ночь. Неподалеку к небу взметнулось сразу несколько ракет. Застучали ручные пулеметы. Близкие окопы нашего переднего края были безмолвны.
Проводив Рождественского с Прохором, Кудрявцева в темноте полуоголенного сада осталась одна, все еще будто слыша наставительные слова: «Будьте смелы, но цели здесь перед вами иные, чем в бою. Будьте осторожны. И еще раз — будьте осторожны».
«Я-то буду осторожна, но как вы фронт перейдете?» — размышляла она, словно в это время видя Рождественского перед собой. И тогда еще, когда он только что скрылся в темноте ночи, и теперь, когда шаги его уже перестали доноситься до ее напряженного слуха, она думала и думала только об одном: «Как им удастся прорваться между такой густоты вражеской обороны?». Потом, будто невольно приподняв руку, провела ладонью по своему вспотевшему лицу, прошептав с неосознанным чувством обиды: «Ушел!.. Бровью не дрогнул, когда сообщила ему, что мне приказано остаться тут».