Рассвет пламенеет
Шрифт:
Разбудив Лену, он сказал себе решительно:
— Я должен побывать а Ачикулаке.
— Александр Титыч… а если попадетесь? Что же мне делать?
— Доложить нашему командованию обо всем, что мы узнали.
— Не разыскивая вас… выходить одной?
— Да. И не теряя времени.
Покраснев, Лена сказала:
— Совершенно не ориентируюсь, в каком направлении отсюда выходить.
Рождественский в раздумье посмотрел на девушку. Ему не хотелось подвергать ее опасности. Однако меньший ли это риск оставлять ее одну в этих песках?
— Хорошо! — неожиданно согласился он. — Значит, вместе…
Они весь день увязали в песках вокруг Ачикулака, издали стараясь определить, где можно пройти в селение.
Наступил вечер.
На огороде сидели в канаве больше часу. Вокруг стояла глубокая тишина. Ни выстрела, ни лая собак, ни человеческого голоса. Со двора доносился дым горевшего кизяка.
— Тебе надо остаться здесь, — сказал Рождественский. — Я пока что один. Прошу — терпение и терпение…
Лена молча кивнула головой.
У серой каменной стены Рождественский остановился.
Откуда-то доносилось тяжелое пыхтение коровы. Где-то в доме плакал ребенок. Луч прожектора проплыл над сонной степью, разрывая мрак. «Место посадки указывают», — догадался Рождественский, услышав отдаленный гул в небе. На улице было тихо, мертвенно-пусто и тихо. Он подошел к стене, исследуя ее, — нельзя ли взобраться? Из ее древнего тела местами повыпадали камни и образовались уступы.
«Такие стены, — подумал Рождественский, — строили жители степи, наверное, еще во время набегов абреков». Уцепившись за выступ, он подтянулся на руках. Перед ним в лунном свете серела истоптанная песчаная улица, бесформенная и широкая. Напротив — колодец. Глаза Рождественского с жадностью впились в бадью с журавлем, поднятую высоко над землей. Он перебросил сначала одну, потом вторую ногу, придерживаясь за ребристые верхние камни. Но вблизи послышались шаги, и Рождественский хотел подняться, чтобы перевалиться через стену обратно, однако было поздно. Негромкий насмешливый голос спросил из темноты:
— Имеете желание спрыгнуть?
Чьи-то руки коснулись его сапог.
— Дуй, я придержу малость.
Быстро овладев собой, Рождественский спрыгнул на пыльную дорогу. На расстоянии шага незнакомый человек вглядывался в его лицо.
— Не лишне бы уйти отсюда, ей-богу! — посоветовал он.
Рождественский молча повиновался. Они неторопливо пошли во двор. Под навесом хозяин чиркнул спичкой. Пламя осветило его обветренное лицо с молодой курчавой бородкой.
— Вижу ж, не здешний? — спросил хозяин.
Переступая с ноги на ногу, Рождественский ответил:
— В терские края пробираюсь. Без воды, а в степи жарынь, как в лето. Во рту уже нет слюны, одна песчаная пыль. И харч закончился, умаялся совсем.
Не сказав ни слова, хозяин ушел в дом.
Рождественский прошелся под навесом и вернулся обратно. «Усталому человек не подходит расхаживать», — подумал он. Присел на край арбы с душистым сеном и, подняв голову, стал пристально вглядываться темный провал двери, где скрылся хозяин. Где-то в темноте шумно вздохнула корова. Но вот по скрипящим сходням во двор торопливо вбежал хозяин, неся в одной руке хлеб, в другой крынку с молоком.
— Подкрепитесь, — сказал он.
— Спасибочко, ой спасибочко, — обрадовался Рождественский. — За дорогу холодного молочка не довелось отпробовать.
— И дорогу ж избрали. Огородами да через стену?!
— Что делать! Опасно лезть на рожон…
— Оно так. У нас, и правда, нету возможности человеку пройти дорогой. Что и говорить про чужого? К примеру, имеем скотину. В поле выгнать нельзя. Сено лежит в степи, но достань-ка его. Ни взад, ни вперед движения нету. Труба, ей-богу, труба!
Добродушный тон хозяина все же настораживал Рождественского.
— Немцы лютуют, али кто — может, румыны? — спросил он, разжевывая хлеб, стараясь не обнаружить своего жгучего любопытства.
— Кажись, нету румынов, — задумчиво сказал хозяин, — черт-те что за люди. Черны. Большей частью молчком, посапывают сами себе под нос. Такой завели порядок, хату чью ежели займут, семью из дома вон. Ку-уда там! Не подходи к своему двору.
— Черны? Да что же они, аль не немцы? Те же боле рыжи, иные — русы.
— Пропасть их знает, кто же они? Имеются и рыжие. Спят, жрут, самогонку хлещут. Позапрошлого дня пригнали гурт баранов. Тут же у них мясобойка. Режут — мясо машинами увозят куда-то в степь. А пастухов не пускают в обратный путь.
Продолжая есть и разговаривать, Рождественский осторожно ставил вопросы. Он чувствовал, что с широкого лица с курчавой бородкой смотрят на него прищуренные пытливые глаза. Но эти глаза теперь не пугали Рождественского.
Прислушиваясь к мельчайшим шорохам, Лена ждала на огороде.
До первых петухов она вообще была спокойна: «Он вернется, он должен вернуться». Но прокричали вторые петухи, а Рождественский не возвращался. Отгоняя мрачные обрывки мыслей, Лена шепотом говорила сама с собой:
— Все обойдется так, как и прежде. — И задумывалась, замирая. — Разве мало было случаев, когда Рождественский в одиночку уходил в черную ночь? И всегда он возвращался всегда. И на этот раз он должен вернуться.
В своих догадках она старалась подобрать всевозможные оправдания его действиям. «Вернется!». Она закрывала глаза, рукой потирая лоб. «А если увлекся больше, чем допустимо?» минутная пауза без дум, нарочно без дум, чтобы ждать без томления. И снова пересохшие губы ее шептали: «Вернется, вернется!»
Над головой в вышине бледно мерцали звезды. Полукруг луны поднялся выше; ветвями деревьев теперь его не рябило. Ветер, казалось, совсем утих. Деревья сливались в сплошные тени. Лена слышала, как теплый воздух шевелил иссохшую листву бурьяна.