Рассвет
Шрифт:
Кунс перебрасывает меня с одной работы на другую – разгребать птичий помет, таскать корм. Мы начинали работать до восхода солнца и заканчивали после заката.
Сначала я был так подавлен, что не понимал, что произошло со мной, но через некоторое время мне так надоела эта работа. Кунс все время орал сделать то, сделать это…
Но все решило, я думаю, то, что однажды вечером он ударил меня. Он что-то ворчал относительно ужина, а я сказал, что ужин хороший, слишком хороший для него. Он ударил меня так сильно, что я свалился со стула.
Я хотел кинуться и ударить его, но, Дон, этот мужик такой большой и такой твердый, словно сложен из кирпичей. Позже в этот вечер Берайл пришла ко мне и сказала, что лучшее, что я могу сделать для себя, это бежать, как делали все другие. Он, оказывается, это делал и раньше – брал приемыша-мальчишку и заставлял его работать, пока тот не сбегал. Он никогда не заботился, чтобы привести его обратно домой, потому что в «доме содержания» всегда много детей и там рады, когда кто-нибудь приходит, чтобы забрать одного.
– О, Джимми… Если Ферн отдали подобным людям…
– Я так не думаю. С младенцами дело обстоит по-другому. Множество хороших людей хотят получить малыша, потому что не могут заиметь своего собственного по той или иной причине. Не будь такой мрачной, – улыбнулся он, – я уверен, что с ней все будет в порядке.
– Не в этом дело, Джимми. Все это ужасно. Они рассказали мне, почему папа и мама украли меня – она родила мертвого ребенка перед тем, как это сделала.
Его глаза расширились, он кивнул, так, словно всегда знал об этом.
– И папа уговорил ее взять тебя, – заключил он. – Это так похоже на него. Я в этом нисколько не сомневаюсь. А теперь видишь, в какую кутерьму он вовлек всех нас. Я имею в виду, в какую я попал. Ты, я полагаю, в нее не попала.
– О, Джимми, – я села рядом с ним. – Я тоже попала. Я ненавижу это место.
– Что? Такой большой, роскошный отель и все такое, но почему?
Я начала описывать ему мою настоящую мать и ее постоянное нервное состояние. Джимми внимательно слушал и размышлял. Я рассказала ему историю моего похищения, как это воздействовало на нее и превратило в какого-то инвалида, купающегося в роскоши.
– Но разве они не были рады увидеть тебя, когда ты была сюда доставлена? – спросил он.
Я покачала головой.
– Как только я прибыла сюда, меня сделали горничной и поместили жить в маленькую комнатушку отдельно от семьи. У тебя не хватит воображения, чтобы представить, какой может быть Клэр Сю, – сказала я. Потом я рассказала ему, как была обвинена в краже и описала, какому ужасному обыску была подвергнута.
– Она заставила тебя снять одежду?
– Раздела до гола. А потом заперла меня в моей комнате.
Он смотрел на меня, не веря.
– А что твой настоящий отец? – спросил он. – Ты рассказала ему, что она сделала?
– Он такой странный, Джимми, – я рассказала ему, как он подошел к двери и отказался что-нибудь делать до тех пор, пока я не соглашусь на компромисс с моим именем. – Потом он ушел, заявив, что он должен достать ключ, но Филип сказал, когда пришел, чтобы привести к тебе, что ключ был в двери.
Он покачал головой.
– А я-то думал, что ты здесь как сыр в масле катаешься.
– Я не думаю, что моя бабушка когда-нибудь оставит меня в покое. По какой-то причине она меня ненавидит, ненавидит в буквальном смысле, – сказала я. – Знаешь, я до сих пор не могу переварить в голове, что папа сделал это. Просто не могу. – Я поникла головой.
– Ладно, а я могу, – резко проговорил Джимми, глядя мне прямо в глаза. Гнев наполнял его глаза. – Ты не хочешь поверить в это, тебе никогда не нравилось верить в плохое, если это касалось его, но теперь ты должна.
Я рассказала Джимми о моем письме папе.
– Я надеюсь, что он напишет мне в ответ и даст мне свое объяснение этому.
– Он не напишет, – настаивал Джимми. – А если даже и напишет, то все это будет ложь.
– Джимми, ты не должен относиться к нему с такой ненавистью. Он все еще твой настоящий отец, даже если и не мой.
– Я не хочу даже думать о нем, как о своем отце. Он умер вместе с моей матерью, – заявил он. Его глаза горели такой яростью, что это вызвало боль в моем сердце. Я не могла сдержать слезы, так обжигали они мои глаза. – Нет смысла плакать по этому поводу, Дон. Мы ничего не можем поделать, чтобы изменить что-нибудь. Я отправляюсь дальше, в Джорджию, и, может быть, буду жить с маминой семьей, если они примут меня. Я не побоюсь тяжелой работы, если это будет для моей собственной семьи…
– Как бы я хотела уехать с тобой, Джимми. Я все еще чувствую, что те люди больше моя семья, чем эти, хотя я никогда их не встречала.
– Увы, ты не можешь этого сделать. Если бы ты ушла со мной, то тогда, наверняка, за нами была бы охота.
– Я знаю, – у меня по-прежнему текли слезы. Сейчас, когда Джимми был здесь, я ничего не могла с этим поделать.
– Я очень сожалею, Дон, что ты несчастлива, – сказал он, обняв меня за плечи.
– Когда бы и где бы я не просыпался, я все время думал, как это все ужасно. Я немного утешал себя тем, что полагал, что ты в безопасности и уюте в новой и богатой жизни. Я думал, что ты заслужила это и, может быть, это даже хорошо, что так произошло. Мне было все равно, что происходило со мной, если это для тебя обернулось к лучшему и ты будешь жить с более хорошими людьми.
– О, Джимми, я никогда не буду счастлива, если ты несчастлив, и когда я думаю, что бедняжка маленькая Ферн находится в чужом месте…
– Она еще слишком мала, она все забудет и начнет новую жизнь, – сказал он, его глаза помрачнели, он был мудрее своих лет, эту мудрость принесли ему тяжелые времена. Он стал взрослее и телом, и разумом. Тяжелые, жестокие времена вырвали его из детства.
Он сидел в нескольких дюймах от меня, его рука все еще обнимала мои плечи, лицо было так близко, что я слышала его дыхание на своих щеках. От этого у меня кружилась голова, я чувствовала замешательство. Я была захвачена эмоциями.