Рассвет
Шрифт:
Наверное, она сегодня доскажет Ральфу эту историю… но позже, позже… Весь день еще впереди.
— Ты не будешь работать сегодня?
— Нет. Имею право отдохнуть хоть один день после победы на выборах.
— А что ты будешь делать?
— Знаешь что? Я бы хотел вернуться наверх.
— Да, — счастливо улыбнулась она, — «вернуться наверх». «Это правильно, — думала Лаура, — это логическое развитие пути друг к другу с того момента, когда мы сидели вместе в кафе «Феникс», и я подумала, что он похож на Авраама Линкольна. Абсурд — Линкольн, родившийся к югу от Мэсон-Диксон».
— Чему ты смеешься? — спросил он.
— Просто улыбаюсь…
Они поднялись в спальню, и в дверях он крепко
После обеда они сидели на веранде. Ральф перебирал струны гитары, которую когда-то, несколько лет назад, засунула на полку тетя Сесилия. Густой звук задрожал в воздухе. Вдруг Лаура положила руку на его пальцы.
— У меня есть письмо, которое пришло три дня назад. Но я не хотела тебя беспокоить до выборов.
— Беспокоить? В письме плохие новости?
— Сам решишь, какие. Прочитаешь? Или я тебе прочитаю?
— Прочитай ты, пожалуйста.
Она вынула листок из конверта и начала читать напряженным, словно не знакомым ему голосом:
— Отправитель — Френсис Элкот, Нью-Йорк. Вот письмо:
«Дорогая Лаура!
Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Завтра мне предстоит операция на сердце, и мне не верится, что я переживу ее. Наверное, я умру — ведь я уже достиг возраста, в котором умер мой отец. Элкоты недолговечны. Если я останусь в живых, мой поверенный уничтожит это письмо. Тогда я приеду к тебе и сам расскажу то, что скрывал долгие годы.
После того, как я покинул родной дом, я возвращался два или три раза, но не находил в себе мужества встретиться с тобой. Поверишь ли, — подходил к твоему дому, смотрел на колокольчик… и не звонил.
За прошедшие годы было несколько «эпизодов», после которых меня вновь одолевали неотступные мысли о тебе, Лаура.
Я полюбил тебя еще десятилетней девочкой, и любил всю жизнь. Когда тебе минуло девятнадцать… помнишь, как я приехал домой, увидел, как ты шла ко мне по лужайке… Это было словно взрыв, словно пламенный фейерверк, танцующий в ночном небе, — мы оба поняли, что любим друг друга. На следующий день ты играла «Маленькую ночную серенаду», бросала крошки птицам на берегу, и мы… но остальное ты помнишь. Перейду к существу дела. Я получал известия из дому; я узнал, что ты овдовела; прочитал в газетах историю о младенцах Кроуфильдов и Райсов.
Дорогая Лаура, я не в силах писать дальше, но я должен.
Обмен младенцев, это жестокое, ужасное, немыслимое деяние… совершил я.
Я вижу, как ты испуганная и разгневанная дрожишь, читая эти строки, не веришь своим глазам, не веришь, что кто-то мог поступить так низко, так ужасно.
Я расскажу тебе. Это не был коварный замысел, это было внезапное побуждение, и через десять минут я уже раскаивался в нем, но изменить сделанное было уже невозможно.
В тот вечер, когда я посетил тебя в больнице, где ты лежала с новорожденным, я знал правду, ужасную для тебя… о чем не в силах был рассказать… не должен был рассказывать… Я тогда вернулся в город на похороны отца. Я разбирал его бумаги с надписями «сохранить» или «уничтожить» и наткнулся на папку, относящуюся к семье твоего мужа. Ты, наверное, знала, что родная сестра твоего мужа умерла в детстве, дядя — в двадцать один год, и один из двоюродных братьев его отца тоже умер в ранней молодости. Но ты не знаешь, что все они умерли от цистофиброза. Отец описал в историях болезни все эти случаи, а кроме того в папке была запись разговора отца с Омером Райсом, — разговор произошел до его женитьбы на тебе. Отец настоятельно советовал ему никогда не заводить детей. Лаура, я никогда не написал бы тебе об этом, будь твой муж жив, — я не хотел разрушать твой брак, который считал счастливым».
Лаура опустила письмо и, нахмурив брови, посмотрела на Ральфа. — Я должна была бы негодовать. Но я чувствую только тягостное недоумение — как Бэд мог обречь своих… наших неродившихся детей? Почему я не в силах негодовать?
— Потому что это было бы бесполезно, — отозвался Ральф. — Узнай ты это, когда он был жив, ты была бы в ярости. Но и тогда это было бы бессмысленно. Продолжай, — мягко сказал он.
«Я навестил тебя в больнице, и ты, счастливая и гордая мать, захотела показать мне своего сына. Выполняя твою просьбу, я пошел в детскую комнату. Там дежурила только одна няня, — больница была маленькая и персонал немногочисленный. Я назвал себя, и она показала мне ребенка. Он заливался плачем. Нянька сказала мне, что доктор на всякий случай сделал рентгеновские снимки, хотя думает, что это просто колика. Снимки, по мнению доктора, не показали никаких отклонений.
Няня попросила меня побыть минут десять в детской, пока она не поговорит по телефону. Она знала моего отца, известного в городе врача, и не имела оснований не доверять мне.
Оставшись один, я подошел к письменному столу и посмотрел рентгеновские снимки твоего ребенка. Я сразу увидел там то, чего боялся: утолщение тонких кишок, суженную толстую кишку и прочие признаки цистофиброза. Старый провинциальный врач не мог их распознать — болезнь была редкостная, еще малоизвестная в медицине. Ею занимался мой отец; я тоже начал ее исследовать.
Я словно потерял рассудок. Одна мысль горела в моем мозгу — уберечь тебя от трагедии.
Я огляделся в небольшой детской и, увидев еще одну колыбель с мальчиком, решил обменять младенцев. Я обменял им браслетки с именами и передвинул колыбельки. Когда нянька вернулась, все было как прежде, только двое краснокожих лысых младенцев поменялись судьбами.
Не возникло никаких подозрений. Мой поступок был настолько немыслим, кто мог бы такое предположить?
Несколько раз, приезжая в город, я видел в твоем саду крепкого здорового мальчика… Знал, что ты счастлива и гордишься сыном.
Потом я узнал через знакомых о том, что у тебя родился второй ребенок, и он болен. Мои чувства пришли в смятение, — я все сильнее ощущал свою вину перед людьми, судьбы которых я нарушил. Перед теми, которые растили твоего старшего сына.
И однажды я их увидел — Кроуфильды привезли ребенка в Нью-Йорк и обратились ко мне, зная, что я исследую эту болезнь. Я должен был все рассказать им, но у меня не хватило духу. Я направил их в медицинский центр ближе к их городу, и там они лечили мальчика. Остальное ты знаешь. Вот и все. Я посвятил свою жизнь искуплению своего злого дела — лечению бедных пациентов, благотворительности. Но это, конечно, не загладит мою вину. Прости меня, если можешь, Лаура, и пусть простят — хоть малую долю моей вины — те, другие родители».