Рай в шалаше
Шрифт:
Денисов пожал плечами.
— Я так не считаю, что я дурак. И Тамара не считает.
Они посмотрели друг на друга все с той же изумленной радостью, словно не успели наглядеться.
— А многие здесь считают, я дурак.
— Это почему же? — спросила Таня. — Вы же их детей воспитываете!
— Потому что я самый бедный! — Федор Михайлович засмеялся. — Не верите? Тамар, а Тамар! — смеялся он пуще. — Правда, мы с тобой бедные? Вон гости не верят.
— Здесь все очень хорошо живут, — сказала Тамара первую фразу за весь вечер и покраснела. — Колхоз богатый. Тракторист в два раза больше Феди получает. И скотину мы не держим.
И они снова согласно глянули друг на друга.
— Разве мы бедно живем? —
— На школу много денег уходит, — несмело дополнила Тамара.
— А вы чего удивляетесь? — снова обиделся учитель. — У меня на руках музей — этнография и история, думаете, бесплатно все достается?
— А вы же рассказывали, что ребята зарабатывают в колхозе? — сказала Таня.
— Ну?
— Значит, у вас есть школьные деньги.
— Не хватает! — сокрушенно ответил учитель. — Не умею деньги в кулаке держать. То нужно, это нужно, а вещь редкая попадется — предмет городского быта или предмет сельского, продавец есть, а денег у школы нету. Хватать сразу нужно, желающих, знаете... Воронье из города налетит... Из-за них наши бабки все продавать стали, раньше даром отдавали.
— У Феди лучший школьный музей в области, — снова несмело улыбнулась Тамара.
— И горжусь! — Федор Михайлович встал, прошелся по двору, возвратился с улыбкой. — Может, выпить хотите? Я не предложил, я вообще непьющий, так, по случаю праздника. За музей выпить согласен. Горжусь, — повторил он, — и этого факта не скрываю, за пять лет лучший музей в области.
— У Феди грамота есть, — сказала Тамара. — От института этнографии, за охрану старины.
— Это еще посмотреть надо, может, у меня лучший музей в стране, никто не сравнивал. — Заложив руки за спину, выпрямившись, Федор вдумчиво оглядел тот берег. — Вот что там было, на том берегу, в восемнадцатом веке, хрен его знает, ученых спрашивал, историков, смеются: «У тебя, говорят, Федя, не развито историческое мышление, разве, говорят, можно все знать про каждый луг, в документах не отражено». — «А в Англии, говорю, отражено, сам видел. Чем мы хуже?» — «Вот и займись, говорят, Федя, отражай» — и смеются. Федор Михайлович сел на лавку и засмеялся. — Чудаки! И займусь, и найду. — И зорко глянул на Денисовых, проверяя впечатление. — Не верите? А говорят, уходи, Федя, на повышение, горы свернешь! Куда мне уходить? Я не понимаю, — голубые глаза его остро изучали выражение их лиц, — не понимаю! — Темные брови на худощавом лице снова вскинулись изумленно.
И изумленно-радостно откликнулся его словам соловей в кустах.
...В конце того лета Федор Михайлович прислал Денисовым письмо, где сообщал, что в юридический институт поступил, яблок в этом году много, был с ребятами на раскопках под Белгородом, взял знакомый археолог, повезло, и попросил Валентина прислать в музей краткую биографию деда и фотографию, а если не трудно, то описание истории семьи до XVIII века, спрашивал еще, не нужно ли прислать меда, мед в это лето дешевый. Денисов сел за машинку и несколько вечеров писал ответ. Что он написал, Валентин Тане не показывал, ездил только к матери, брал старые фотографии, отдавал на пересъемку. Он отнесся к просьбе Федора Михайловича на удивление серьезно... И потом, возвращаясь из-за границы, всякий раз привозил множество проспектов и открыток и отправлял их туда, ближе к серому обелиску, на высокий берег реки.
Ездили ли Денисовы вначале разыскивать могилу деда, а потом была Ялта, или во времени все укладывается наоборот: Ялта, демонстрация и подспудно зревшее в Денисове желание поехать отыскать наконец, успокоить сердце...
Трудно распознать со стороны, а тем более описать словами, что приводит человека к тому или иному как будто бы внезапному поступку — жест, интонация голоса, видение во сне, старуха ли в черном на фоне нежно цветущей глицинии, обрывок ли музыкальной фразы, которую напевал когда-то дед, или Танины слезы на горбатой ялтинской улочке возле магазина «Вино», слезы, которые Денисовым, кстати, воспринимались не как излишняя чувствительность или врожденная склонность к сентиментальности, а как избыточная «социальная активность», так он это называл.
А с другой стороны, трудно утверждать, что Денисов был бы именно таким, будь у него другая жена. Кто знает, пошел ли бы он на демонстрацию в Ялте? Любил ли бы сходить на маленьких пристанях и подниматься вверх в гору, в пыльные незнакомые городки. Стал ли бы он в ранней своей молодости подставлять теоретически найденную цифру в диссертацию или предпочел бы не торопясь доделать работу, ибо не было бы тогда у Денисова на земле человека, ради которого ему так страстно хотелось заняться домостроительством? Обменял ли бы он квартиру на Кисловский переулок или жил бы еще лет десять в смежных комнатах общей площадью двадцать шесть метров в Новых Черемушках, на четвертом этаже без лифта на улице Гарибальди?
Но женщине, которую он выбрал себе в жены, тоже понадобилось свое рабочее место в доме, свой письменный стол, свои книжные полки, и Денисов занялся обменом, хотя вполне можно было бы пренебречь творческой судьбой этой женщины, жены, сославшись на общую занятость, усталость и на то, что все равно ничего не получится, пренебречь тем более с чистой совестью, что профессию этой женщины, жены, он, в общем-то, не чтил и не видел в ней никакого прока для грядущих судеб человечества.
И еще вопрос: не будь у него женой Таня, поехал бы Денисов или нет разыскивать могилу деда.
Ответить на эти вопросы довольно сложно. Трудно ответить даже на более простой вопрос: почему именно этой осенью посетила Таню идея о фантомах? Почему, наконец, ее большая работа началась со статьи, названной непривычно коротко для обычных социально-психологических статей: «Быть в центре»? В какой из вечеров Татьяна Николаевна впервые присела за стол, чтобы записать тезисы? До ночного разговора с Денисовым или после? Какие человеческие судьбы и их устремленность пришли ей на память? Так, в частности, вспомнила ли Таня, скажем, Нину Александровну, учителя Федора Михайловича, ту старуху в черном, тетю Капу, Денисова ли и Наталью с ее даром всегда и везде прорываться в центр событий... Или все складывалось в Танином воображении незаметно, неосознаваемо для нее самой? Осознавать-то ей приходилось в эти дни совсем другое, простое и грубое в своей житейской обыденности: изменил ли ей Денисов или нет, и если да, то как жить дальше и во имя чего она тогда прожила с ним все эти годы?
Нам тоже неизвестна правда: в ногах, как говорится, со свечкой не стояли. Но судьба Тани волнует нас, и мы этого не скрываем, и взоры наши невольно обращаются к Цветкову, но нам не различить его помыслы. Невольно закрадывается подозрение, что Цветкову тоже неясны собственные побуждения, если они вообще у него имеются...
Замечает он или нет то, что творится в доме на Кисловском? Судя по некоторым штрихам, не только замечает, но даже сострадает Тане, беспокоясь за ее... здесь просится слово «судьба», ибо на протяжении повествования автор, быть может, чрезмерно часто позволял себе употреблять высокие слова. Но нет, не слово «судьба» тут уместно: к Костиному отношению к Тане более всего подходит слово «здоровье». Да, как старый и верный друг Тани, он обеспокоен Таниным здоровьем, ее расстроенными, с его точки зрения, нервами, ее душевным смятением. Как быть и чем помочь, Константин Дмитриевич, вероятно, не знает... не задумывался, возможно, об этом.