Рай в шалаше
Шрифт:
Судьба, рок, и что делать дальше — неизвестно...
Впрочем, как любила повторять Наталья Фалалеева: «Не упоминайте при мне слово судьба, оно пахнет загсом».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На следующее утро Денисовы поднялись рано, вдвоем провожали Петьку в школу, и оба были с ним особенно ласковы.
— Как у тебя с алгеброй? — спросил отец едва ли не первый раз за месяц.
Петька сиял, он обожал утренние разговоры и особенно ценил именно утреннее, когда все так заняты, благорасположение к собственной персоне. Он уходил в школу такой успокоенный, ненапряженный, так, обнимая их сразу обоих, подтолкнул отца к матери, что у Тани сжалось сердце.
— Я иду с бабушкой в цирк, вы не забыли? Она за мной в школу зайдет. А вы дома сидите. Я буду звонить, проверю. — Сын любил делать вид, что он ими распоряжается.
Мальчишка страдал и о чем-то по-своему догадывался, он пытался их мирить, он пытался занять их собой, но оба они (и Таня признавалась себе в этом) забывали о сыне, вернее, о том, что он уже большой, скоро тринадцать, и что мир парусных кораблей, Стивенсона, Дюма и Диккенса, куда, может быть несколько искусственно, поместила его несколько лет назад Таня и где он продолжал благополучно произрастать, вовсе не заслонил для него, как казалось им обоим, отца с матерью. И паруса, и школа, и подробности взаимоотношений с некоей блондинкой двенадцати лет по имени Оксана, хозяйкой черного пуделя по кличке Артошка, место проживания обоих ул. Палиашвили, восемь («Ну что тебе еще нужно знать об этой девочке, любопытная мать? Учится она плохо, заранее предупреждаю»), — все это, оказывается, было важным до тех пор, пока вокруг Пети плясали дружные родители, более или менее дружно его поругивая.
...Сын замечал больше, чем им хотелось. А может, даже больше, чем они сами в себе и друг в друге замечали. Дети, что бы там о них ни говорили и ни писали, ужасные педанты, они терпеть не могут отклонений от привычного режима, привычной еды, привычного круга отношений. Петька первый заметил, что семейные традиции поколеблены, и, хотя он всячески старался от них увиливать, когда эти традиции Петьку себе подчиняли, он забеспокоился, едва выяснилось, что можно жить иначе. Сначала он засел дома и пытался все наладить, потом, когда ничего не получилось, стал удирать к бабушке, ездил к тете Капе на Фили, чаще звонил Константину Дмитриевичу и, ребенок даже слишком домашний, вечерами гулял с ребятами допоздна.
Сегодня Петя ушел в школу счастливый.
Обед у Тани остался со вчерашнего дня, она попробовала немного вздремнуть. Но Валентин снова сел за телефон. Утро началось все с того же Овсянникова.
— Ты меня слышишь? — энергически вопрошал муж из-за стены.
Когда он успел отдохнуть? Мы забыли упомянуть, что Таня слышала, как Денисов ходил ночью по квартире, щелкал зажигалкой; слышно было, как он ставил чайник, звякнула чашка, и он, должно быть, видел, что в Таниной комнате горел свет...
— Сечешь, что я тебе говорю? Аграновича вводим в режим хронической командировки, полгода будет сидеть в Питере. Ты с ним с утра поговорил? Я же тебя просил! Ах, у него жена беременна! Крупно удивил! У всех жены беременны.
...Пришлось снова вставать и одеваться: теперь было уже не заснуть.
— Извини, я на секунду, — Таня зашла к Денисову в кабинет, он сидел за столом, рисовал какую-то свою схему — свежевыбритый, пахнувший лавандой, в старых джинсах, которые особенно любил, в серенькой джинсовой рубашке, подаренной женой (Фалалеева принесла в «Ботсад», доставала для своего Фролова, оказалась велика). — Я ухожу в институт, — сказала Таня.
Воспитанный человек, муж вынужден был сделать перерыв в актуальных своих телефонных переговорах. Он вышел в прихожую и наблюдал за женой, пока та собиралась. Лицо у Тани было бледное, припухшее после бессонной ночи, круги под глазами делали ее похожей на маленькую испуганную собачку.
— Ты плохо выглядишь, — сказал Денисов с некоторым, как показалось Тане, удовлетворением, — оставайся дома, я тебе не буду мешать.
Но ушла она, а он остался.
В задней комнатенке «Ботсада» еще раз благословила Таня судьбу за то, что дано ей место, куда можно забиться. Голова была ясная и пустая. Следовало немедленно занять ее делом. Таня перечитывала готовую к сдаче редактору статью, хладнокровно перечеркивая целые страницы. Выводы казались ей узкими, далекими от реальности, лишенными живого психологического содержания, отдельными от тех людей, с которыми она проводила эксперименты, так складно в статье изложенные. Статью надо было либо резко сокращать, либо не сдавать в печать вовсе.
...Как мышка затаилась в предбаннике Верочка. Она ни о чем не спросила, лишь тихо обрадовалась Таниному приходу: «Вот хорошо, чай будем скоро пить, работайте, детка, я вас позову». День за окном стоял на редкость ясный, в их темной комнатенке было светло, солнце пробивалось сквозь заросли винограда, подсвечивало желтые лакированные поверхности новых столов, шарило по стенам, нащупывая коровушкинские подарки. За последние недели заметно прибавилось голубков и белокурых девиц, появился (Таня впервые заметила) набивной коврик-клеенка «Красная Шапочка и Серый Волк»: коврик аккуратно висел возле стола, куда Коровушкин прятал свои книжки. К его настольной лампе привязан пышный зеленый бант и такой же — к спинке стула. Нет, Вера Владимировна права, шеф у них человек редкий: не у каждого старика хватило бы размаха на доморощенно оскаленных волков и зеленые бантики... Верочкины подопечные, бросая вызов осени, цвели на подоконниках яростным фиолетом.
...Денисов с трудом оторвался от своих дел, когда Таня уходила, некогда ему. В обычной ситуации он не отпустил бы Таню в «Ботсад» — ни за что. Похоже, муж физически страдал, когда Таня там бывала: из-за убожества комнатенок, примитивности оборудования; еще бы, после стеклянных кубов его института, растянувшегося на два квартала, все они, дети «Ботсада», казались ему бедными приживалами Большой Академии. Он не прочь был бы посмеяться над их нищетой, если бы частью этой нищеты не была его собственная жена. И тем не менее Таня догадывалась, что Денисову импонировали ее занятия, вернее, так — не занятия, а сопутствующая им роль (та самая роль, из которой Таня сейчас выбыла). Денисову нравилась ее роль человека, который в силу одной уже профессии (в обывательском ее понимании) должен владеть секретом, как жить, а исполнения именно этой роли ждали от Тани не только ее подруги, но и близкие денисовские друзья. Образованные как будто бы люди, вдоволь веселясь над беспомощностью самой науки психологии, они полагали, однако, что для Тани можно сделать исключение. Так или иначе, но, ироничные, тонкие люди, здесь они охраняли себя, свой шанс, если понадобится, прибежать к ней выговориться, не испытывая при этом чувства неловкости: Таня специалист все-таки, как ни крути...Так обстояло дело с его друзьями, даже с Димычем, похоже, он тоже держал Таню в резерве...
Но, с другой стороны, Денисов, как никто, знал (может быть, только он один и знал), что Танино умение дать трезвый совет и практически все рассудить — ничтожно. Ему была известна ее беспомощность в вопросах, так сказать, примитивно-бытовых, он знал доходившую до абсурда ранимость самой Тани — от неловко сказанного слова, от неоправданно резкой интонации голоса, знал, как терялась Таня, когда ситуация резко менялась... Спрашивается, что такой человек мог посоветовать?.. Однако же что-то такое она советовала, что привлекало к ней людей... И Денисов гордился этим.
Танина детскость, с которой все для него началось, трогала его до сих пор — манера говорить, тонкий голос в минуты особенной к мужу близости, слезы, легкие, как у ребенка... факт нераздельного с женой существования позволял ему действовать, не особенно задумываясь, во имя чего, собственно, вся эта круговерть. «Во имя чего» — это был Танин вклад в их семейную жизнь, Денисов миролюбиво позволял ей размышлять и осмысливать, соглашаясь при этом действовать в реальной жизни за двоих.
Ах, как далека до сих пор Таня от понимания этого простого факта! А может быть, накануне понимания, кто знает? А может, она никогда не простит Денисову, что он полжизни действовал за нее? Неизвестно!