Рай в шалаше
Шрифт:
И постепенно она включилась в это тление, в дремотное состояние ничегонеделанья, в круговорот никому не нужных бумаг. Небольшая зарплата шла, и надо было ухаживать за матерью. Надо было и подбодрять людей, оказавшихся на ее попечении, — шефа, Ираиду и некоторых других, ныне ушедших на пенсии стариков и старушек. Они все чего-то пугались, ожидали то каких-то сессий, то совещаний, то разоблачений. Верочка кипятила им чай и приговаривала, что все пустяки, нервы. «У моей мамы тоже все от нервов!» — приговаривала она. И все начинали улыбаться. Верочка стала необходима, без нее уже было трудно дышать. И невозможно надеяться. И сама Верочка тем яснее свою роль осознавала, чем больше входила в обстоятельства. А на это ушло много времени, ведь ей
Ей бы сбежать вовремя! Ей бы спастись среди людей, занятых простым делом. Пусть эти люди были бы пообычней и не разговаривали бы тихими деликатными словами. На заводе, на стройке, в школе — ее карие глаза притянули бы к себе как магнитом свое счастье, ну пусть не счастье, слишком громко сказано, судьбу! Что угодно, лишь бы не дышать тем воздухом, который, востребуя ее всю, взамен не давал ничего, кроме намека на то, что надо сидеть тихо. И Верочка сидела тихо. И фантом ее надобности и незаменимости обретал все большую власть над ее душой.
Ну а что было дальше, нам уже известно...
...Со временем Таня подвергнет фантомы классификации и выделит несколько характерных типов фантомов. Среди них будут фантомы — «враг», «друг», фантом общественного признания, фантом неправильно понятого чувства долга, фантом «конфидент», фантом «наставник»... Перечисление можно продолжить, но интерес не в нем. Разбирая взаимосвязь личности и среды, без которой существование личности невозможно, хотя бы просто потому, что нет чисто биологических механизмов, делающих личность личностью, Таня пыталась разобраться и в той системе табу, которую среда налагает на личность. Система табу — правила, запреты, законы создают общество и воспитывают личность. Но эта же система порождает стремление к нивелировке личности. Один из существенных механизмов «нивелировки» Таня и пыталась выявить — возникновение фантомов. Опять-таки Тане приходилось отметить, что и «нивелировка», в свою очередь, имеет двоякий смысл. Тут всплывала новая проблема, разработкой которой Тане тоже предстоит заняться со временем в связи все с той же проблемой фантомов, — ритуалы поведения. В соблюдении ритуалов — общественных праздников, семейных установлений — «нивелировка» обретает смысл содружества, душевного единения.
...Со временем Таня подробно опишет наиболее распространенные фантомы. Но это будет не скоро. И потому стоит отметить только, что в случае с Верой Владимировной четко действовал фантом не столь уж частый — фантом чести. Тут можно возразить, что здесь были долг, страх показаться смешной, зависимость от общественного мнения — словом, слабость, обостренная боязнью приближающейся старости. Так оценивала, по-видимому, свое поведение сама Верочка, и лучше не представлять себе, как она плача отмывала в тесном своем совмещенном санузле свежепокрашенную голову, спина ее вздрагивала, и радио в квартире молчало, и казалось ей, все вокруг замолчало навечно...
Но здесь следует признаться, что Таня думала о Верочке гораздо более высоко, чем их окружение и она сама о себе тоже. И отнюдь не склонна была считать ее жизнь неудавшеюся лишь потому только, что Вера Владимировна такая, а не другая. Ее повседневная жизнь, пусть смешная и отчасти нелепая, тем не менее давно и неотрывно слилась со служением людям, которых она не предавала ни при каких обстоятельствах. Разве этого мало? Разве каждый на это способен?.. Сострадания, да, но не иронической жалости заслуживает такой человек. И в тяжелых вздохах Фалалеевой, к которой тоже принято в «Ботсаду» относиться не иначе как иронически, не сквозит ли понимание силы Верочкиного достоинства, которое не переборешь и не купишь.
Наталья и Верочка... их смешно ставить рядом, однако сила жизни обрушилась на силу чести, и они оказались не просто равновелики — Наталья отступила, догадавшись, что для Верочки отдать себя хотя бы отчасти «на сторону» означало предательство. И в самом деле, в случае с Павлом Викентьевичем Верочкино честолюбие было возмущено. Нет, это не оговорка, именно честолюбие как любовь к чести, без всякой отрицательной окраски, которую таит в себе это слово...
...Таня все сидела и что-то писала в блокнот, Вера Владимировна зашла и включила ей настольную лампу, Таня кивком поблагодарила. Но ей уже не работалось, из-под пера выходило что-то тягучее, выморочное, что наверняка предстояло потом вычеркнуть. «Динамо работает вхолостую», как говорила в подобных случаях Наталья.
...И вот Таня задремала, темноволосая голова покойно устроилась все на том же блокноте. И что-то ей снится...
Днем, если вздремнешь, снятся какие-то особенно несообразные сны, и непременно черно-белые. Такой, во всяком случае, сон снился сейчас Тане...
Они шли с Денисовым по тропинке в осеннем лесу, под ногами черные осиновые листья и стволы черные, и лес мелкий, заваленный... ах да, это лесок возле маминой дачи, то есть садового участка. Консервные банки валяются, битые бутылки, конфетные фантики. Раньше здесь было много грибов и вместо битого стекла поднимались красные подосиновики. Или их шляпки не видны в Танином сне, потому что он не цветной? Да нет, это не сон виноват, садоводы. Грибы перешепнулись однажды ночью и ушли в дальние леса, чтобы не возвращаться до тех пор, пока здесь будут обитать эти дикие люди, так и шли, должно быть, всю ночь, а кто послабее, отставал помаленьку, и эти отставшие изредка встречаются неподалеку — жалкие, кособокие, согласные расти среди человеческого мусора. Тут Денисов Тане говорит:
— Я с пяти утра ходил за опятами в дальние леса. Ты их засолила?
— Нет, — говорит Таня.
— А малиновое варенье на зиму сварила?
— Нет, — говорит Таня.
— А яблочное повидло ты сделала?
— Нет, — говорит Таня.
— А помидоры и огурцы в банки закрутила?
— Нет, — говорит Таня.
— А грушевый компот, который любит Петя, ты приготовила?
— Нет, — говорит Таня.
А лес черный, хоть бы один золотой лист кружился, но для этого нужно небо, а неба в этом лесу тоже нет.
— А где наш сын Петя?
— В цирке, — отвечает Таня.
— А ты почему не в цирке?
— Потому что я на работе, — отвечает Таня.
— Не поэтому. Потому что тебе не до сына, верно?
— Не знаю, — отвечает Таня.
Денисов хмурится и приближает к Тане свое лицо:
— А куда ты сейчас пойдешь? Дальше в лес?
— К Косте, — отвечает Таня.
— Думаешь, он тебя утешит? Нашла утешителя!
Денисов разрастается, заслоняет собой осины, надвигается на Таню, дышать становится трудно, и в левой руке отдается боль, Таня ищет во сне более удобную позу, но слева все равно болит, она тихо стонет, вбегает Верочка, качает головой, убегает обратно, снова вбегает, укрывает Таню своим теплым мохнатым пальто, подкладывает под голову берет, выключает настольную лампу... Но Денисов по-прежнему сдавливает Тане левую руку, ноздри его раздуваются, и лицо страшно.
— Ты что, бездомная? — кричит Денисов и больно сжимает ей руки.
— Наверное, — отвечает Таня.
— Ах, бездомная! — кричит Денисов.
— Отпусти меня! — просит Таня.
— Насовсем?
— Наверное, — отвечает Таня.
— Совсем с ума сошла, — Денисов больно колет ее бородой.
— Не трогай меня, — просит его Таня, — мне больно.
— А ты от мужа претерпи.
— Трогай эту, — Таня не сразу решается выговорить, — Нонну.
— Дура! — облегченно вздыхает Денисов.