Разбитое сердце Матильды Кшесинской
Шрифт:
Постучав и получив некое дозволительное междометие в ответ, итальянец приоткрыл перед гостьей дверь и с поклоном удалился.
Она вошла. В номере было полутемно, и от сладкого, густого запаха роз мгновенно перехватило дыхание. Шторы были задернуты, горела единственная лампа на маленьком столике. Спиной к дверям стоял высокий человек, в котором Маля тотчас узнала Сергея Михайловича.
Он сделал резкое движение, словно намеревался броситься к ней, но сдержался и не тронулся с места.
– Добрый вечер, сударыня, – проговорил он таким сухим и официальным тоном, какого Маля никогда от него не слышала: всегда, что бы ни говорил ей Сергей Михайлович, голос его пел, как виолончель.
У нее дрогнуло сердце. Что-то случилось, случилось что-то ужасное! Ники… наверное, Ники поручил Сергею Михайловичу сообщить Мале, что между ними все кончено, чтобы она его больше не ждала.
Интерес к ней самого великого князя тоже мигом поубавился, это сразу видно. Наверное, ему лестно было волочиться за возможной любовницей наследника престола, а обычная балерина его ничуть не интересует.
Маля с изумлением ощутила, что обида от этой мысли ничуть не меньше, чем горе от потери любви Ники. Как это перенести? Как не показать, что она раздавлена, уничтожена, убита? Надо что-то сказать самым легкомысленным тоном, с самым веселым выражением лица.
Ну что ж ты, ведь ты актриса! Играй же! Играй!
– А почему вдруг мсье Танмьё? – спросила она с самым очаровательным смешком, на который только была способна. – Вас же всегда называли мсье Танпи? [13] Что изменилось в жизни, что она стала вам так нравиться?
13
Прозвище великого князя Сергея Михайловича было «мсье Танпи», «господин Темхуже» (от фр. tant pis), однако он назвался «мсье Танмьё» – «господин Темлучше» (от фр. tant mieux).
– Моя жизнь внезапно изменилась к лучшему, – сухо проговорил Сергей Михайлович. – Нынче я неожиданно получил приказ от наследника осуществить свои тайные мечты, причем как можно скорей, ибо совсем скоро Ники будет в Петербурге. Поскольку ситуация относится к разряду тех, о которых можно сказать «не было бы счастья, да несчастье помогло», я и воскликнул: tant mieux, тем лучше!
Маля смотрела на него в полном недоумении.
– Вижу, вы ничего не понимаете, моя любовь, – слабо усмехнулся Сергей Михайлович. – Я в первую минуту тоже не понял. Более того, я глазам своим не поверил, прочитав в письме Ники, что должен как можно скорей лишить вас девственности… и не просто лишить, но и содействовать вашему эротическому образованию. Так что мне просто ничего не остается, как восклицать снова и снова: tant mieux!
– Нет, к особенно прожженным лучше не идти, – посоветовал Евгений Волков с видом знатока. – А то для пущей важности – япошки мастера пыль в глаза пускать, я уж приметил! – каких-нибудь профессорских дочек обрядят в кимоно и посадят разговоры разговаривать – с тоски пропадем. Да если, господи спаси, что-нибудь ляпнем еще невпопад, потом по всей Азии ославят. Надо сказать, мол, интересно на разных гейш посмотреть, на молоденьких тоже. Их майками зовут, пускай нам маек покажут. Молоденькие, пусть они и глупенькие, все ж получше, чем умные старухи, будут.
Джорджи с Ники переглянулись и подумали, что совет недурен. Стоило им обмолвиться сопровождающим наследника, что тот желает видеть гейш, как их сразу вознамерились везти в какой-то театр, где предстояло выступление чуть ли не всех гейш Нагасаки. Но путешественники наотрез отказались и попросили отвезти их в самый что ни на есть простой частный дом, ну вот самый ближний к порту. Им показалось, или круглые желтые физиономии сопровождающих персон слегка вытянулись?…
Так или иначе, удалось своего добиться: рикши (Ники и Джорджи очень полюбился этот способ передвижения!) пробежали не более как двадцать минут, прежде чем остановиться перед глухим забором с калиточкой.
На стук вышла маленькая, игрушечная старушонка, рядом с которой даже одна знакомая Ники балерина показалась бы высокой и избыточно толстой, отворила калиточку и, непрестанно кланяясь и что-то бормоча, повела гостей сначала в пустой, скучный, чисто выметенный крошечный дворик, а потом – в дом, причем подниматься пришлось по крутейшей, чуть ли не вертикальной лестнице.
Как всегда бывает в японских жилищах, кругом царила леденящая душу чистота. И было до скуки пусто. Дом состоял из пустых белых бумажных стен, а порой казалось, что он вовсе ни из чего не состоит: ведь стены раздвигались, при необходимости помещались одна в другую, а то и вовсе исчезали, так что любое помещение могло показаться то клетушкой, то просторным залом, то снова клетушкой.
Наконец вошли в какую-то комнату, где у Ники немедленно закружилась голова – потому что это оказалась веранда, у которой с трех сторон не было стен. Пол, казалось, висел над влажным после недавнего дождя, покрытым клочками серого тумана, напоминавшими сырую серую вату, маленьким садом, устроенным из крошечных, тщательно постриженных деревьев и серых камней разной формы, между которыми скрывались крошечные озерца. Вдали поднимались высоченные скалы, покрытые темным мхом лесов, – и это сочетание величественности и миниатюрности напрочь опрокидывало привычные европейцам представления о расстоянии, о пропорциях, о гармонии и красоте.
Вообще в Японии все казалось Ники прекрасным – и в то же время безобразным, отталкивающим, почти вызывающим тошноту. Джорджи на сей счет помалкивал, однако Ники вспомнил, как Волков потихоньку признавался, что «эта страна Макакия с ее желтолицыми макаками» у него уже вот где, и при этом делал характерное движение ребром ладони по горлу. Вот и сейчас он перехватил тоскливый взгляд Ники и сделал то же движение, да еще и рожу скорчил, и язык высунул, словно готовился блевануть.
Ники стало смешно и слегка полегчало, но тошнота снова нахлынула, когда их усадили на квадратики черных бархатных подушечек, положенных прямо на белоснежные циновки, и подали угощение в крошечных мисочках, расписанных аистами и зайчиками.
– Чего жрем-то? – пробормотал Волков, разглядывая угощение. – А, господа гусары? На взгляд оно рыба, но ведь сахарной пудрой присыпана! А это вроде бы фрукт, но с перцем! А этих крабов, может, не только сахарком и корицей, но и ядком сдобрили?… Не ешьте, господа, поостерегитесь! Разве что по самой малости отведайте!
Отведать иначе, как по самой малости, все равно бы не удалось, потому что никто из гостей так и не научился есть палочками, а других приборов здесь не полагалось. Ники из чистой вежливости удалось зацепить крошку сушеной рыбки с сахаром, и этого достало, чтобы начисто отбить аппетит. И в кухне он видел то же странное сочетание прелести и уродства, которое поражало его в японских пейзажах и обычаях, а потому с острым, болезненным любопытством ждал появления дам.