РАЗБОЙНИК ШМАЯ
Шрифт:
– Это что за бабенка? Из твоих солдатских походов? Ай-яй-яй! Солдатская любовь?
– Нет, Хацкель. Долго рассказывать… Я ее и в глаза никогда не видел. Это жена лучшего моего дружка, с которым мы в окопах валялись, Корсунского.
– Так… А как же в твой ранец попала карточка его жены? Ох, разбойник!
– Мне дал ее Корсунский, – сердито ответил Шмая, отобрал фотографию и осторожно и бережно положил ее в ранец. Потом нашел свою бритву, оселок и потертое зеркальце и, примостившись на завалинке,
Извозчик следил за тем, как Шмая скребет свою физиономию, потом сказал:
– Чем ты, дурень, занимаешься? Нашел время прихорашиваться! Больше тебе думать не о чем? Или это ты для той бабенки, что на карточке?
– Хацкель, не смей так говорить! Это честная женщина. Ты ей и в подметки не годишься!
– Тише, не кричи, не трогал я ее, – оправдывался Хацкель. – Чего ты на меня накинулся? Ты не забывай, Шмая, что женщин везде не занимать стать, а верного друга…
– У тебя, брат, мозги набекрень, – сурово поглядывая, сказал Шмая. – Тебе ничего показывать нельзя. Я как посмотрю на нее, душа болит…
Заболтались приятели и не заметили, как в это время кляча богу душу отдала. Извозчик поднял крик, начал звать Шмаю, но кровельщик был занят бритьем и махнул рукой:
– Хацкель, дай ей спокойно издохнуть. Не мучь ты ее.
Извозчик постоял ещё несколько минут, опустив руки, потом подошел к завалинке и, глубоко опечаленный, сел рядом с Шмаей.
– Не тужи, братец! – Шмая побрился, и лицо его приняло обычный вид. Оно, правда, отощало и вытянулось, но глаза по- прежнему блестели, а усы были лихо подкручены.
– Эге, Шмая, да ведь ты прямо-таки красавец, за тобой все девушки бегать будут…
– Сейчас и ты, Хацкель, у меня побреешься! Ведь ты ещё молодой человек, а посмотришь на твою бороду, можно подумать, что старая калоша…
– Не морочь мне голову. Я сам бриться не умею.
– Конечно, ты ведь служил в обозе. Какой это солдат, если он бриться не умеет? А на фронте за нами парикмахеры, что ли, ходили? Ну, давай физиономию, побрею тебя на дорогу.
– Что за дорога? Рехнулся ты, что ли? Разве можно так вот бросить все?
– Ничего, Хацкель, твоих дворцов здесь никто не захватит, а твои сахарные заводы как-нибудь и без тебя обойдутся. Надо найти свое место в жизни, нельзя в такое время сидеть сложа руки.
– Не понимаю я тебя, Шмая, как это можно бросить дом, землю, на которой всю жизнь прожил?
– Мой дом теперь, братец, – вся Россия! Где хотим, можем жить, и никто нам слова дурного не скажет. Мы честно бились за этот дом, кровь проливали. И, видать, ещё придется воевать за свободу. А кроме того, мы теперь люди вольные, без жен, без детей,- терять нам нечего…
– А мне это не нужно. Мне бы денег раздобыть. Бог даст, крепким хозяйством обзаведусь. Я и без свободы проживу.
– Дурень… Мелкая душа!…
Шмая, насвистывая, начал намыливать рыжую бороду Хацкеля.
– В чем дело, Шмая, таким я тебе не нравлюсь?
– Да, стыдно! Идем мы, Хацкель, туда, где уже установилась советская власть. А к народной власти надо прийти по-праздничному. Понимаешь?
День прошел. К вечеру морозец затянул ледком лужи, похолодало. Ещё солнце не село, а Хацкель и Шмая уже лежали на полу, накрывшись старыми сенниками, и сладко спали.
Глубокой ночью Хацкель проснулся и стал будить товарища:
– Шмая, спишь?
– Сплю. А что такое?
– Ох, и сон я видел.
– Какой сон?
– Ох, не спрашивай! Она, она приснилась, та, что у тебя на карточке! Ну и краля! Откуда ты такую взял?
– Спи, спи, вот ещё пристал. Говорил же я тебе, что в глаза ее не видал. Это товарища моего жена, Корсунского. В одной роте с ним служили, из одного котелка хлебали, понимаешь?
– Понимаю, конечно, – неопределенно проговорил Хацкель.
– Шмая молчал.
– Шмая, а ты обещал рассказать, откуда у тебя эта карточка.
Шмая закурил и заговорил, с трудом подбирая слова:
– Друга у меня на фронте убили, такой души человека я ещё не встречал, да и вряд ли встречу. Звали его Иосиф Корсунский. Перед смертью он сказал мне, что в Таврии, возле Ингульца, живет его жена Рейзл с двумя ребятишками, Батрачит у кулаков. И ещё Иосиф успел попросить, чтобы я разыскал Рейзл. Умер Иосиф на моих руках. С тех пор и ходит со мной по свету фотография вдовы друга и несколько стертых листочков из ее писем. А адреса я ее не знаю…
Шмая поднялся. Он молчал. Воспоминание о друге и незнакомой женщине взволновало его.
Поев, Шмая надел старую, дырявую шинель, надвинул на самые уши солдатскую шапку, взял на плечи ранец и посмотрел на товарища.
– Что-то ты больно долго собираешься, словно богатей на тот свет. Давай скорее! – сказал кровельщик.
– Не торопись! Никуда мы не опоздаем! Никто нас не ждет, – ответил Хацкель, натягивая овчинный тулуп. – В далекий путь отправляемся, а ты и подумать не даешь…
– А что тут раздумывать? Уж я столько времени думал… Мир перед нами открыт…
– Плевать ему на нас…
– Ты так про мир не говори, Хацкель!
– Чего стоит мир, если извозчик должен ходить пешком, а кровельщику негде крышу починить?
– Нам надо идти к советской власти. Судя по тому, что я о ней слышал, мы ей сродни. Ну, братец, шагай!
Они двинулись по подмерзшей земле. Под ногами хрустели льдышки. И хоть дорогу перебежала перепуганная бездомная кошка, и Хацкель покачал головой в знак того, что это нехорошая примета и лучше бы отложить путешествие, разбойник Шмая весело воскликнул: