Разгневанная река
Шрифт:
Пройдет несколько десятилетий, и люди даже не смогут представить себе, каким был шахтер во времена владычества французов и почему его называли кули. Угольные копи, каучуковые плантации — эти первые крупные объекты приложения иностранного капитала в колониях — были настоящим земным адом, где высасывались все соки из бедняков, которых вербовали в разоренных нищетой деревнях и продавали на рудники и на плантации. Здесь они и получили свое название — кули. Но именно из этих кули, которых трудно было даже назвать людьми — такую они вели жизнь, — и родились первые отряды вьетнамского рабочего класса.
Угольные копи в Даокхе были невелики — в период самых интенсивных работ здесь нанимали пять-шесть
Рабочие ютились в жалких лачугах, бараках, которые они сами для себя строили из тростника. Постепенно вырастали целые поселки на склонах гор, холмов и близ ручьев. У них даже были свои названия: «Белая канава», «Коровий хлев», «Церковный», «Рыночный», «Поселок у конторы Туиня»… Люди настолько привыкали к этим названиям, что уже не задумывались, откуда они взялись, эти убогие и жалкие имена, впрочем, такой была и жизнь их обитателей — убогой и жалкой.
Еще затемно поднимались они в своих лачугах, наскоро что-то ели при свете керосиновых ламп и шли на работу. На женщинах и на мужчинах были старые, потрепанные ноны, латаные-перелатанные кофты и штаны, и у каждого через плечо — кошелка с комком риса и щепотью соли. Ноги круглый год не знали никакой обуви. В темноте шли они отовсюду по извилистым тропинкам, среди влажного от росы тростника, покрывающего холмы, поднимаясь все выше в горы к своим участкам.
Вначале рабочие шли на склад. Столпившись в тесном дворе, заваленном щепой и кучами карбида, они получали у подрядчика лампы, кирки, ломы и лопаты. Перед тем как спуститься в шахту, они повязывали голову черными косынками либо натягивали самодельные береты и парами входили в черную, бездонную пасть штольни, где оглушительно ревел вентилятор.
Узкие тоннели с низкими кровлями, подпертыми деревянными стояками, были рассчитаны только на ширину вагонетки. Идти приходилось пригнувшись, чтобы не задеть балки креплений и воздухопроводы, беспорядочно бегущие над головой.
Стоило рабочему войти в устье штольни, как в лицо ему ударял знакомый удушливый жар. Впереди — сплошная темнота. Фонари тут же запотевали, точно покрывались росой, и шипели, бросая бледные мерцающие пятна на вагонеточные рельсы. Рабочие шли на ощупь, то чавкая по грязи, то ступая по острым угольным осколкам, которые в кровь ранили ноги. Грохот вентилятора постепенно затихал, в немой и плотной темноте человек слышал лишь звук собственных шагов да шлепки капель, падавших с потолка и со стен. Так и шли они молча по бесконечному тоннелю, и тени их плясали на мрачных стенах.
Иногда откуда-то из темноты возникал вдруг лязг колес, потом показывалось желтое пятно карбидного фонаря, которое быстро разрасталось, приближалось, слышались предупреждающие крики. Рабочие поспешно жались к стенам, чтобы пропустить вагонетки, доверху нагруженные углем. Они с грохотом мчались мимо, и при свете фонарей рабочие видели лишь сверкающие на черных лицах белки глаз, настороженно бегающих по сторонам, да согбенные спины женщин, которые, тяжело дыша, толкали перед собой железные вагонетки. Но вот они исчезали, и снова шахтеров окружала безмолвная темнота.
Они шли дальше, углубляясь в недра земли, пятьсот, тысяча, полторы тысячи метров… Воздух становился все более удушливым, раскаленным, точно над гигантской жаровней. Казалось, этот жар рождается внутренним теплом земли. Люди обливались потом. Он ручьями льется по их лицам, спинам, рукам. Вот позади осталась одна развилка, потом другая, тоннель становится все уже и уже, все чаще задевают шахтеры за балки и столбы, все ниже пригибают голову, пока наконец не доходят до своего забоя — узкого наклонного лаза, напоминающего клеть для свиней.
Прежде чем залезть в свой забой, рабочий обычно немного передыхал, держась за стояк, а затем уж приступал к работе. Теперь он ощущал себя настоящим кротом. Вплотную перед глазами, куда ни глянь, сверкают пласты угля. Пот слепит глаза, утирать его некогда. Горячий, удушливый воздух, зловоние от испарений человеческих тел… Здесь одежда уже была не нужна, рабочий раздевался донага, засовывал штаны и рубашку в кошелку, прикрывал ее ноном и так, голышом, повесив фонарь на столб, сидя или лежа, а то и присев на корточки, бил киркой по угольному пласту. Через минуту все становились черными с головы до ног, угольная пыль, смешавшись с потом, въедалась в поры, в темноте сверкали лишь белки глаз. Поработав немного киркой, рабочий заталкивал ногами осыпавшиеся куски угля в железный желоб в полу забоя и кричал, подавая знак работавшим внизу, чтобы посторонились. Уголь с грохотом сыпался по желобу, затихая внизу, где его уже ждали вагонетки.
В этой духоте, жаре и мраке несчастные кули махали кирками по десять, двенадцать, а то и по пятнадцать часов. Днем делали небольшой перерыв. Иногда они выходили из штольни, а иногда оставались в забое, прямо тут споласкивали руки и торопливо съедали свой рис, посыпанный солью, запивая его водой из подземного родника. Когда заканчивалась смена и они выходили из штольни, обычно были уже сумерки, но для них, работавших в полном мраке, это был день, это было появление на свет божий из ада. Сдав фонарь, инструмент, они спускались к ручью и здесь умывались, обычно без мыла. Угольная пыль, годами въедавшаяся в кожу, образовала на ней черные, как родинки, пятнышки, отчего кожа приобретала какой-то бурый оттенок.
Голодный, полумертвый от усталости кули надевал на голову старенький нон, вешал через плечо пустую кошелку и, пошатываясь, плелся домой, к себе в лачугу, прилепившуюся на склоне холма. Там его ждали жена и дети, которые тоже только что вернулись с работы — таскали уголь или толкали вагонетку. Поужинав при свете все той же керосиновой лампы, шахтер заваливался спать, чтобы завтра начать все сначала.
Пока Мам добрался до Даокхе, стало уже почти совсем темно. Поселок состоял из двух рядов низеньких, мрачно-серых от угольной пыли лачуг. Ни единого деревца, глинобитные стены местами обвалились, соломенные крыши подгнили. На весь поселок было несколько таких же пропыленных хозяйственных лавок, почта, харчевня, в витрине которой висел кусок почерневшего мяса и несколько пучков лука. В центре поселка — государственная опиумная лавка, в крохотном, с ладонь, окошке горел огонек керосиновой лампы. Час был поздний, и прохожих на улице мало. Узкоколейка проходила рядом, спускаясь от копей к реке, которая была в километре от Даокхе. Время от времени в дрезине уезжала семья какого-нибудь несчастного кули. Жена и дети сидели в дрезине, среди рваных циновок, пустых кошелок и корзин, а глава семьи, согнувшись, тяжело шагал позади дрезины и толкал ее. Он и сам не знал, куда податься, чтобы спастись от голодной смерти.